Главврач мне сказала: «В Москве обратитесь в комнату матери и ребенка. Мальчика посадят в санитарный вагон. А сами можете задержаться в столице».
Мальчик Виктор Иванов. Хороший мальчик, тихий, робкий, как все больные.
До сих пор угрызения совести. Раздражался. Кричал на него. Но он был безответен. И ко мне привязался. В Москве не хотел меня отпускать.
Памятно мне это путешествие. В вагоне, по обыкновению военного времени, ад. Вагон переполнен до отказа. На наших двух скамейках — восемь человек. Духота и жара. Так шесть дней.
Спать можно было лишь урывками. Сны кошмарные. Почему-то первые двое суток все время снился… Бальзак. Почему, не знаю, но видел его как живого. Сон перемежался явью. И все время Бальзак. Я в комнате. Лежу. Он входит, садится к столу. Порой на меня смотрит.
Наконец я сказал своему подопечному: «Витя! Есть у тебя карандашик?»
Витя достал огрызок карандаша, дал мне, и я стал писать на какой-то бумажке — что вы думаете? — пишу я стихи плохо. Но это стихотворение запомнил. И отделался от Бальзака стихами. Больше он мне не являлся.
А преследовал меня двое суток. Это был не сон — это почти галлюцинация.
Помню это стихотворение наизусть до сих пор:
Кошмарный век.
И кошмар становится все уродливее, безнадежнее, темнее. Сталинский режим. И церковь. Церковь как будто больше не гонимая, официально разрешенная, почти государственная. Церковь даже не Введенского (все-таки, несмотря на свои недостатки, старого эстетствующего, тонкого интеллектуала), — церковь Колчицкого, церковь, которой заправляют тупые, жестокие, прозаичные чиновники в рясах и без ряс, с билетами МГБ в карманах.
Сумею ли я там найти себе место? Все-таки решил попытаться.
Бальзак, как известно, был роялистом и мистиком. В монархии и мистических видениях он искал спасения от невыносимого прозаизма буржуазного общества. И все-таки жил, и устраивался, и страдал.
Советское общество было для меня невыносимо тоже своим прозаизмом, пошлостью, чиновничеством.
Но надо было жить, устраиваться, страдать.
Это я сознавал отчетливо и ясно.
Не зря мне в вагоне, переполненном народом, являлся Бальзак.
Глава седьмая
Кошмарный век
И наступила послевоенная эпоха. Эпоха наивысшего сталинского могущества.
Это время мне представляется кошмаром.
В вагоне, по пути в Москву, когда достигли Оренбурга, мной овладело, однако, неожиданно радостное чувство. Русская лиственница, рябина, осина, березка. Хмурое дождливое небо. Деревянные избы. Россия.
За два года, проведенных в Средней Азии, я соскучился по ней страшно, почти как сейчас, под старость лет, когда я разлучен с родной землей навсегда. И вместе с тем загадка. Что ждет меня здесь? Невольно вспомнился на этот раз не мой, а пушкинский стих:
И вот приехали. На Рязанский вокзал.
На метро. Надо на Павелецкий. Оттуда мальчик поедет на Елец. На вокзале бестолочь. Ничего не разберешь. К кому обратиться, чтобы посадили мальчика в санитарный вагон?
Влетаю в комнату, где на дверях написано: «Начальник вокзала». Огромное помещение. За столом молодой железнодорожник. В комнате много народа. На меня начальник смотрит с недоумением. Напротив зеркало. Вижу свое отражение. Смуглый, с желтым загорелым лицом, восточного типа, с взъерошенными волосами, с прищуренными глазами (очки я разбил дорогой), в кожаной куртке и белой майке восточный человек.