Вне себя от удивления спрашиваю: «Откуда это письмо?» Принесла какая-то девочка. Иду в школу. К директору.
Пальчиков переулок. Тихий, спокойный московский переулочек, между Первой и Второй Мещанскими. В переулке церковь — св. Филиппа Митрополита, архитектуры Баженова, конечно, закрытая и испоганенная.
Напротив стандартное здание казарменного типа — 235-я женская школа. В то время девочки учились отдельно от мальчиков. На первом этаже кабинет директора. Докладывают обо мне. Вхожу. За столом дама лет сорока, аккуратная, в темном платье, тип директрисы женской гимназии. Встречает приветливо. Первый мой вопрос: «Извините, откуда вы обо мне знаете? Я же приезжий».
Она:
«Мне дали ваш адрес в роно».
И тут только я начинаю понимать, в чем дело. В августе, вскоре после приезда в Москву, я проходил Троицким переулком, около Самотеки, мимо здания казарменного типа. На дверях вывеска: «Районный Отдел народного образования Дзержинского района г. Москвы». Решил зайти, вспомнить старину. Педагогическая деятельность, школа — это в ту пору, когда я был на пороге Духовной Академии, было чем-то таким же далеким, как планета Марс. За четыре года, прошедших со времени моего выезда из Питера, я ни разу не был в школе. Как много пережитого пролегло между мной и тем временем, когда я был учителем. И кем только я ни был с тех пор.
Зашел, решил вспомнить старину. В коридоре толпится народ. Зашел в один из кабинетов. На дверях надпись: «Заведующий отделом кадров». За столом пожилая женщина с типично педагогическим лицом. Подхожу:
«Скажите, у вас в районе нет вакансии учителя литературы?»
«Нет, сейчас нет. А вы что, учитель?»
«Да, но я приезжий».
«На всякий случай оставьте адрес, где остановились. Может…»
И я оставил адрес своих родственников на Большой Спасской. И вот прошло два с половиной месяца. 4 ноября, как раз в тот момент, когда я молился в Елоховском соборе, в 235-й школе произошла бурная сцена между директором школы Лидией Александровной Козловой и учительницей литературы старших классов. В финале было заявление учительницы об уходе. Директор срочно звонит в роно, спрашивает: «Нет ли учителя литературы?» Инспектор Сергеева: «Вот тут у меня валяется адрес какого-то приезжего учителя, а больше ничего нет, штаты уже укомплектованы». И Сергеева дала адрес учителя, остановившегося на Большой Спасской.
Директор была сама любезность. Быстро просмотрела документы, сказала: «Я думаю, по рукам. Пишите заявление, а 10 ноября (в дни октябрьских праздников школа не работала) приступайте».
Так неожиданно все переменилось. Я стал московским учителем.
И сейчас, через 32 года, я хочу уяснить, что именно произошло. Неверующий человек, конечно, все объяснит простым совпадением. Я, однако, твердо уверен, что это не было совпадением, как не были совпадениями десятки случаев мгновенного исполнения молитвы в моей жизни.
Что же было?
И здесь моя мысль обращается к той, Которую наш великий соотечественник назвал «Теплой заступницей мира холодного».
И здесь наступает то, что я хотел бы назвать психологической проверкой догмата о почитании Божией Матери. Никогда и нигде я не посмел бы даже помыслить о том, чтоб так дерзновенно, с такой непосредственностью и с таким порывом обратиться к Богу, к Христу. Но Матерь Божия, которая была для меня с детства хранительницей, покровительницей. Матерью, — была для меня близкой, родной, которая все поймет и все простит. И не отвергнет, не отринет. И к ней я обращался с такой горячей верой и говорил: «Сейчас же, сегодня же помоги». И говорил с горячим убеждением, что услышит и исполнит тотчас, в этот самый день.
И услышала, и исполнила тотчас, в этот самый день.
Глава восьмая
Человеческая комедия (Послевоенная Москва)
И началась моя московская жизнь.
Продолжалась она четыре года (до моего ареста 8 июня 1949 года), и за это время я узнал много, очень много.
Я был всего лишь простым учителем в старших классах. Платили нам гроши, поэтому приходилось работать сразу в нескольких школах, заниматься частными уроками.
Как будто все просто и однообразно. Но нет. Москва представляла из себя столь пеструю и разноцветную ткань, что каждый день, каждый час, каждую минуту вспоминался Бальзак и его знаменитый термин: «Человеческая комедия».
Прежде всего, Москва открывалась своими глубокими, тщательно скрытыми социальными контрастами.