Другой раз еще хуже. В руки директора попала книга «Сущность христианства» Гарнака, тоже очень подозрительная, в руках советского учителя, книга.
Словом, находился я в состоянии неустойчивого равновесия. И вдруг — трах! — все лопнуло.
В декабре 1947-го мне почему-то вдруг начали сниться тяжелые сны. Вижу себя голым, — вхожу голым в какую-то комнату, и все на меня смотрят. Стыдно и страшно. Через некоторое время оказалось: «сон в руку».
Началось с диссертации. Она была представлена к защите в декабре. Два официальных оппонента: проф. Николай Леонтьевич Бродский и доцент Асеев уже дали положительные отзывы. Ученый секретарь института у меня спрашивал, нет ли у меня связей в редакциях, чтоб поскорее напечатать объявление о предстоящей защите в газете.
Звоню 19 декабря по этому поводу секретарю. Холодный тон. Говорит:
«Неприятность».
«Что такое?»
«Профессор Алперс, заведующий кафедрой, потребовал обсуждения вашей диссертации на кафедре».
«Какое обсуждение? Все предварительные инстанции уже пройдены».
«Товарищ Левитин, вы понимаете, что миновать его невозможно. Он же выступит против. Помимо него поставить диссертацию к защите — это скандал».
Обсуждение назначено на 30 декабря 1947 года.
Машинально я открываю диссертацию на последней странице:
«Список использованной литературы». И хлопаю себя по лбу. Только что вышла книга Алперса «Актерское творчество первой половины XIX века» — книга, сделавшая сенсацию в литературных кругах. Ее-то я и забыл включить в список использованной литературы. Надо же! Включил все мелкие брошюрки, журнальные статьи столетней давности, а именно его книгу (а надо отдать справедливость, толковую книгу, только что вышедшую из печати, имевшую непосредственное отношение к моей теме) не включил.
Он это воспринял как враждебную демонстрацию. Что можно после этого ожидать?
Обсуждение 30 декабря превзошло все ожидания, в том числе самые худшие. На обсуждении задавали тон профессор Алперс и мой старый враг еще по Питеру профессор Всеволодский-Гернгросс, который меня еще с тех пор вполне заслуженно ненавидел, как нахального и грубого мальчишку. Все остальные поддакивали.
Самое забавное, что никто из присутствующих, в том числе и сам Алперс, моей диссертации и в глаза не видели, если не считать злополучного списка использованной литературы, в своей критике в основном отделывались общими фразами и междометиями. Но сразу стало ясно: диссертация провалена в этом институте раз и навсегда.
Правда, диссертация была, в общем, посредственная; сейчас я ее написал бы совсем по-другому. Но если бы я даже был сразу Ньютоном, помноженным на Эйнштейна, на Момзена и обладал бы талантами всех театроведов мира, то результат все равно был бы тот же. Обида, нанесенная заведующему кафедрой, перевесила бы все таланты. А поскольку талантов в диссертации обнаружено не было, то тем более безнадежно выглядели все попытки ее защитить.
А 2 января 1948 года началась целая цепь неприятностей в школе. В этот день прихожу я вечером во вторую школу. В кабинете директора находится инспектор роно Мария Яковлевна Хазанова. Еще не старая женщина, по специальности учительница географии, карьеристка и демагог.
Встречают меня очень любезно, поздравляют с Новым годом.
Директор (мягко):
«Вы немного, кажется, опоздали, Анатолий Эммануилович?»
«Да, да, в 116-й школе меня задержали».
Хазанова: «Ну, что ж это такое? Надо сообщить, чтобы не задерживали».
Я: «Да там какая-то идиотская форма отчета».
«А почему идиотская?»
«Ну, что вы, писал какой-то дегенерат. Глупые вопросы: как вы готовились к учебному году летом и так далее. Ну, ладно, пойду на урок».
Иду. В канцелярии меня задерживает секретарь:
«Распишитесь, Анатолий Эммануилович, что вы читали форму отчета».
«Да, да, я ее уже читал в 116-й школе».
Беру в руки и — о, ужас! — замечаю то, чего перед этим не заметил. Форма отчета подписана Хазановой. И характеристика, данная мною автору отчета, целиком относится к ней.
Смущенный, иду на урок. И тут же в класс входит вслед за мной Хазанова. Пришла проверять.
Начинаю урок, как обычно, с опроса учащихся. Это восьмой класс. Предыдущая тема: «В. А. Жуковский». Тема, на которой я отвожу душу.
Спрашиваю девочку — хорошую, начитанную ученицу. Она отвечает:
«В „Светлане“ Жуковский изображает в виде сна Светланы блуждание человека по жизненным путям, где на каждом шагу его подстерегают опасности, где смерть соседствует с духовными порывами (покойник и голубок), и подводит читателя к выводу (далее следует декламация, с выражением читает): „Лучший друг нам в жизни сей вера в Провидение“».