Сам не зная, для чего это делает, он взмахнул копьем и кинул его в зарево.
Алэ дальше всех кидал копье.
Но с этой высоты оно пролетело не больше, чем тростинка, брошенная ребенком.
Оно упало между сухими скалами, казалось, у самых ног Алэ, а издали снова донесся гром, и язык пламени метнулся в небо.
Чатур покачал головою.
Алэ кусал себе губы и ногтями рвал ладони. Он вдруг понял свое бессилие.
Они еще долго оставались на скале.
Чатур, видя, наконец, как страдает Алэ сказал:
— Пойдем.
Вниз итти было легче, чем подниматься.
Луна теперь была ниже, и тени идущих ложились тут не на всю пустыню.
Сойдя со скалы, они обошли деревню и шли молча, не спрашивая друг друга, куда идут. Оба знали.
В стороне возле зарослей стоял большой белый камень, на котором при свете луны чернели слова.
Ни Алэ, ни Чатур не могли прочесть этих слов, но они знали, что там написано:
ЖАН ЛАКТЬЕР
посетил этот край в 1885 году.
Ему помогал бог.
Проходя мимо этого камня, Алэ вздрогнул, охваченный суеверным страхом.
Белый человек, написавший эти слова, указал своим братьям путь вглубь страны. Если бы не он, там за лесом не горели бы сейчас огни и не гремел бы гром. Но о белом человеке нельзя было даже думать, так как даже дума о нем приносила несчастье.
Жрецы боялись тронуть камень.
Алэ и Чатур свернули в густые заросли.
Они шли осторожно, опасаясь змей, хотя те редко жалили ночью. Впрочем, путь их по зарослям не был долог.
На небольшой пустой полянке при свете луны стояло неподвижное странное существо, которое можно было принять за человека-урода. Это и был человек, только из дерева, со страшным квадратным животом, на коротких ногах, с головой, напоминавшей морду собаки.
Одна рука истукана была воздета к небу.
Другой руки совсем не было. Она была словно отпилена в предплечьи, но обрубок ее тоже торчал кверху.
Алэ и Чатур пали ниц перед идолом и долго лежали молча.
Потом они встали и прислушались.
Удар грома долетел до них и отгульем прокатился по далеким скалам.
Чатур понурил голову.
— Однорукий бог бессилен, — проговорил он так печально, что сердце у Алэ сжалось еще сильнее.
Идол, простиравший к небу одну руку, имел, в самом деле, довольно несчастный вид.
— И Черного Льва все нет! — прошептал Алэ.
— Черный Лев приползет неслышно, как змея, — сказал Чатур.
— Но ты видишь, что нам недолго осталось ждать? Завтра они будут еще ближе.
— Сколько солнечных кругов прошло с тех пор? — прибавил он, помолчав.
Чатур снял с шеи ожерелье.
— Вот эту красную раковину нанизал я в тот год… А вот эти все после.
— Их много.
— Да, много. Тогда у меня на голове были волосы, а теперь глина.
Алэ подошел к богу и ударил его ногой в живот, так что идол качнулся.
Чатур удержал его.
— Не надо его бить. Он не виноват, что у него нет руки.
И он вспомнил ту страшную ночь, когда после отъезда белого путешественника они пришли, чтобы принести богу благодарственные жертвы и увидали, что у бога нет руки.
С тех пор начались беды.
Но никогда еще такая страшная беда не надвигалась.
Белые люди смотрели на негров, как на скот. Они били их кнутами, если те уставали от работы, они вместо того, чтобы дарить им за труд ножи и платки, поили их водкой. Если негр заболевал, все покидали его, словно это была сгнившая рыба.
Алэ никто еще никогда не бил кнутом, кроме отца.
Но отец мог его бить, это не было обидою.
— Если меня тронет кнут, — громко сказал Алэ, — я перекушу себе руку и выпущу всю кровь.
Чатур вздохнул.
— Не говори так, Алэ. Так же говорил и Быстрый Коршун, вождь из-за горы… А однако, когда кнут хлестнул его по лицу, он подставил спину.
Алэ подпрыгнул от ярости, но ничего не ответил.
Когда они вернулись в деревню, ребенок все еще плакал.
На востоке занялась заря. Ночь быстро превращалась в день, и зарева теперь уже не было видно.
Алэ вздохнул с облегчением и согнувшись вошел в свою хижину.
Он погладил по голове плачущего ребенка и поцеловал Магуру.
Магура при свете дня поглядела на него.
— А где же твое копье, Алэ? — спросила она с беспокойством.
Алэ с болью в груди вспомнил еще раз о своем бессилии.
Он сказал злорадно, словно издевался не над самим собою, а над кем-то другим:
— Я забросил эту негодную хворостинку. К тому же и рука моя слаба, как у самого маленького из моих сыновей.
Он с тоской погладил свои стальные мускулы.
Но теперь ему было все-таки легче. Плач ребенка заглушал отдаленный грохот, а зарева не было видно.