Ленька уже навидался их по горло и здесь, в Елунино, и там, в своей деревне, где жил до голодухи. Вспомнилось, как однажды, когда в избе не стало ни крошки хлеба, ни единой картохи, тятька (он уже хворал) поднялся с лавки, прошел в закуток, где висела одежда, покопался малость и вышел со своим полушубком в руках. Полушубок был новый, желтоватый, Ленька помнил, как тятька купил его себе, берег и радовался: «На всю жизнь хватит». Маманя увидела тятьку с полушубком, спросила испуганно: «Ты что надумал, отец?»
Тятька махнул рукой: «Снесу Выродову, авось хлеба даст...»
И она отвернулась, подавившись слезой.
Тятька сложил аккуратно полушубок, увязал в холстинку, позвал Леньку: «Айда, сынок, вместе. Авось разжалобится Никифор Демьяныч да не поскупится... Нам бы только до осени...»
Разве они думали тогда, что к осени весь хлеб на полях выгорит и наступят дни еще пострашней этих.
Выродов встретил их хмурый, настороженный, недовольный.
«Ну, чо приперлись»?
Тятька будто переломился надвое:
«На поклон пришли к тебе, Никифор Демьяныч, смилуйся, не дай помереть деткам малым: помоги хлебушком али картошечкой...»
Выродов еще больше нахмурился, метнул косой взгляд на узел.
«А у меня что — богадельня? Али закрома бездонные? Сам едва концы с концами свожу».
Тятька словно подкошенный пал на колени, уцепился в Выродову ногу. «Никифор Демьяныч, будь отцом родным!.. Не обойди милостью... Помоги... Не задаром ить...»
Ленька ни разу не видел тятьку таким жалким и несчастным.
Выродов молча пожевал волосатыми губами.
«Давай, что у тебя там».
Тятька дрожащими руками протянул ему узел. Выродов слегка развернул холстину:
«Рухлядь, поди, какая...»
«Полушубок, Никифор Демьяныч, новехонький».
Выродов гмыкнул презрительно:
«Новехонький! Был он у тебя... Ну да ладно, погляжу. Стойте тута».
И ушел с узлом в избу. Его долго не было, так долго, что Ленька устал стоять. Наконец Выродов вышел. Вместо узла в руках у него была булка хлеба. Он подошел, все такой же хмурый, недовольный, будто его обидели, сунул хлеб тятьке.
«От своего рта оторвал. Из жалости. А теперя — ступай».
Тятька едва шевельнул губами:
«Никифор Демьяныч, побойся бога!.. Ить полушубок... Два раза надеванный, а ты мне один хлеб...»
Выродов молча развернул тятьку и потолкал к воротам.
Тятька стал было упираться, хотел что-то сказать Выродову, но тот крикнул обозленно:
«Иди, говорю!» И двинул тятьку в затылок так, что тот быстро заперебирал ногами, чуть не упав.
Нет, Ленька никогда не забудет этого и не простит. До самой смерти будет помнить и мстить всем этим проклятым богатеям.
Ленька полил последнюю грядку, когда совсем стемнело, поставил ведра на сруб колодца, устало вошел во двор. Окна в избе уже не светились. Леньку опять забыли позвать поужинать. Он постоял-постоял в нерешительности и полез к себе на сенник. Там Ленька повалился на драную дерюжку, через дыры которой, словно иглы, торчали соломины. Долго лежал, уставив немигающие глаза в щель меж досок, и никак не мог уснуть. «Живоглоты чертовы!.. Вот погодите, поокрепну малость — со всеми разочтусь, до могилы запомнят, гады». Как Ленька будет мстить и рассчитываться с «живоглотами», он точно не представлял. Одно знал — разочтется. Может, избы пожжет, может, скотину их всю поизведет. Словом, там видно будет. Правильно большевики делают, что жмут богатеев. Только еще не так крепко, как хотелось бы Леньке. Вон сколько их еще осталось по селам. В одном Елунино штук десять, а то и побольше. Если бы не Захар Лыков да не комсомольцы, наверное, беднякам, таким, как Шумиловы, или Култын, совсем бы житья не было: и обобрали бы до нитки, и с голоду б уморили.
Нет, Ленька еще ни разу не видал ни одного доброго и щедрого богача. Все волки и жмоты.
Утром Семен Лукич послал Леньку в кузницу за откованными петлями для амбара. В кузне жарко гудел горн. Жилистый невысокий кузнец с подпаленной куцей бородкой ловко вытаскивал длинными клещами раскаленные чуть ли не добела толстые, с Ленькину руку, железные прутья, клал на наковальню, а Сашка Кувалда огромным молотом плющил их, выбивая во все стороны желтые, красные и зеленые искры.
Ленька уже получил амбарные петли, а все не уходил: не мог оторвать глаз от наковальни, от горна, от бугристых могучих Сашкиных рук и плеч, влажно поблескивающих в пляшущем свете кузницы.
— Что рот открыл? — произнес кузнец, искоса глянув на Леньку.— Гляди, искра влетит, язык продырявит.
Сашка блеснул белыми зубами:
— Пущай, Михайлыч, глядит, авось в помощники к нам пойдет. Хочешь?
Ленька стеснительно заулыбался:
— Чего ж, если возьмете...
— Ишь ты,— еще шире разулыбался Сашка,— прыткий. На, попробуй для начала. — И протянул Леньке молот.
Ленька схватил его торопливо, чтобы молодецки, как Сашка, взмахнуть им да ударить, однако согнулся чуть ли не до пола с молотом в руках. Сашка радостно расхохотался:
— Ты чего, Ленька? Али живот скрутило?
Кузнец тоже весело посмеивался.
— Каши, видать, еще мало поел.
Ленька выпустил из рук молот, разогнулся и, еще более смущенный, засобирался домой. Когда он был уже в дверях, кузнец проговорил:
— А ты, паря, не горюй. Через годок-другой приходи — возьму в помощники. Токо, гляди, побольше каши ешь.
Шел Ленька, а сам вдруг размечтался: вот бы взаправду этот Михайлыч и Сашка взяли его в помощники. Тогда свой хлеб был бы, своими руками заработанный. Тогда бы Ленька враз ушел от Заковряжиных и девчонок своих забрал бы из Сосновки. Жили бы все вместе.
Мысль о сестрах сразу же и, как всегда, растревожила Леньку: как они там? Живы ли, здоровы? Давно он не видал их! С самой Пасхи.
Это было, когда Семен Лукич ездил в волость за кой-какими покупками. Себе в помощь он взял Леньку. По пути Семен Лукич завернул ненадолго в Сосновку. Нет, не для Леньки сделал он этот крюк — там у него оказалось какое-то дело. Пока Семен Лукич занимался им, Ленька, обежав село, отыскал девчонок. Времени было только-только взглянуть на них да переброситься словом... Когда теперь он снова увидит их? Заковряжиха, сколько раз ни отпрашивался Ленька, не пускает его: «Нечего,— говорит,— обутки трепать. Да и нужон ты там!..» Вот ведь злыдня! Однако Ленька все равно сбегает к девчонкам. Без всякого спросу. А там будь что будет.
Вдруг Леньку кто-то ухватил сзади за ворот рубахи. Он сердито дернулся: что за шутки? Обернулся и помертвел весь — Тимоха Косой. Стоит, улыбается криво, нацелив свой косой глаз Леньке в переносье.
— Попалась, гнида приблудная?!
Ленька не успел и рта раскрыть, как Тимоха неожиданно ударил его в живот, под самую ложечку. Ленька охнул и согнулся бездыханно. А Тимоха молча принялся бить его по спине, по голове, по лицу.
Плохо пришлось бы, пожалуй, Леньке, да совсем нежданно-негаданно подоспела помощь — Гришаня Барыбин, сын мельника Фомы Тихоновича. Гришаня отшвырнул Тимоху, выдохнул хрипло:
— Ты чего это — сбесился? А ну уймись, не то...
Тимоха оскалился, будто бешеный пес:
— Што «не то»? Побьешь, да? Я те вот проломлю башку — узнаешь!
Гришаня, словно не ему угрожал Тимоха, помог подняться Леньке, качнул головой, глянув на его вспухшее лицо, произнес сквозь зубы:
— Ого, ничего себе...
Ленька вытер подолом рубахи разбитые губы, подобрал петли и беспомощно глянул на Гришаню: Косой и не думал уходить, ругался и угрожал, держа в руке половинку кирпича.
— Не бойся,— сказал Гришаня.— Я тебя доведу до дому.
А Косой орал:
— Ишь, «доведу»! А я ему, гаду ползучему, все равно хребтину сломаю или башку сверну.
Но Тимоха так и не полез больше в драку — побоялся Гришани.
Ленька входил во двор ни жив ни мертв: эх, и влетит сейчас ему! И за то, что проходил долго и что явился такой «разукрашенный».
Зря боялся: Семен Лукич только полоснул злобным взглядом по Леньке и сразу расплылся в елейной улыбке. Это он увидел Гришаню.