— А чего сам Петька не несет? Ишь — руки за спину, напыжился, словно бурундук.
Быня недовольно нахмурился:
— Ты, Лень, не лезь не в свои дела. Что надо, то и делаем. Верно я говорю, Вася?
Култын снова шмыгнул носом, но не ответил, а Быня разгорячился:
— У нас дружба, мы друг для дружки стараемся, как бог нам повелел. Верно, Вася?
Култын кивнул и переступил с ноги на ногу. Ленька усмехнулся: ничего себе дружба! Один будто хозяин, а другой как батрак. Что Быня ни прикажет, Култын делает, а если вдруг Култын что-нибудь попросит у Быни, тот даже ухом не поведет, будто не услышит. Ленька быстро бы отшил такого друга. А Култын не может, не смеет — боится Быню. Нет, не потому, что тот побьет его или еще чего там сделает. Просто Быня заморочил и застращал Култына всякими рассказами про оборотней, ведьм, чертей и домовых. Чуть Култын заупрямится, Быня сразу: «Нельзя, Вася, гляди, а то бог от тебя отступится — пропадешь, загинешь. Домовой по ночам душить будет, али черти на погост уволокут и кинут в могильную яму к вурдалаку. А тот живо кровь у тебя повысосет. Будешь ходить, как мертвец, желтый...» Култын зябко ежился, бледнел и смирялся.
Перед самой пасхой прибило деревом на лесосеке Култынова отца. Когда шли с кладбища, Быня зашептал осунувшемуся заплаканному Ваське: «Энто лесовик твоего тятьку подтолкнул под дерево. За грехи тяжкие. Маманя сказывала: он от бога отрекся, потому нечистая сила за ним по пятам ходила. Гляди, Вася, теперь и за тобой лесовик зачнет гоняться али водяной...»
С той поры Култын совсем притих, а в глазах его будто навечно угнездились тревога и беспокойство. Он совсем перестал ходить в бор и на речку. Постоянно отирался или дома, или у Быни.
А что у него там интересного? Изба что твоя церковь — все углы в иконах, тихо и ладаном пахнет. Мать всегда в черном, ноет да молится, а то соберет старух и поет с ними тягуче и тоскливо. Ленька два раза всего был у Быни, и больше его туда калачом не заманишь.
Он еще раз глянул на степенного, надутого Быню, произнес:
— Дружба у вас!.. Какой ты, Петька, друг-приятель, ежели пугаешь Ваську да мордуешь? — И уже к Култыну: — Брось ты прялку и айда домой. Пусть этот жирный сам тащит. Может, щеки поубавятся.
Култын кисло улыбнулся и вытер рукавом нос. А Быня раскипятился, забрызгал слюной.
— Чего привязался? Чего надо? Вася со мной не пропадет, а вот кто с вами свяжется, с разными ячейскими, тот вовеки беды не оберется, тому никакой жизни не будет ни на этом, ни на том свете. Вон Галинка Лушникова один только раз с вами побывала, а теперь валяется вся синяя да ревмя ревет.
Ленька даже поперхнулся:
— Где валяется? Почему синяя?
Быня хохотнул удовлетворенно.
— Где валяется!.. Дома валяется на кровати.
— Почему?
— Дядя Кузьма Ощепков ее побил, хорошо побил, вожжами, вожжами...— И снова захохотал.
— Да за что? — выкрикнул нетерпеливо Ленька, еще боясь поверить Быне.— За что?
— За то!..
И рассказал, что хворая вдова тетка Лушникова, узнав, что Галинка была в «осрамленном» поповском доме, что мыла там пол, да еще в «христово» воскресенье, а после всего этого дозволила провожать себя «окаянному злыдню» Митьке Шумилову, раскричалась и схватилась бить Галинку. Однако совладать с ней не смогла. Тогда она сбегала за Галинкиным крестным, бывшим церковным старостой Кузьмой Ощепковым. Тот быстренько собрался, прихватил с собой своего Тимоху Косого и так поусердствовал, так исхлестал девку, что она до сей поры не то что встать, шевельнуться не может.
То, что услышал Ленька, ошеломило его. Он смотрел на Быню, а видел словно наяву вчерашнюю Галинку, красивую, нарядную, бойкую, с быстрыми лукавыми глазами. «Да как же так? Как можно? Ведь большая она, невеста... И Тимоха, должно, бил...»
Быня еще что-то хотел досказать, но Ленька молча подхватил мешочек с солью: скорей к Митьке! Только бы он был дома, только бы застать его!
Леньке повезло: едва он добежал до моста через овражек, как из проулка выехала подвода. Ленька сразу узнал шумиловского Гнедка. Митька лежал на охапке свежей травы, видимо ехал с лугов. Ленька закричал:
— Мить, погоди! Слышь, погоди!
Митька приподнялся, увидел Леньку, остановил коня. Ленька подбежал, дыша тяжело и хрипло, едва выдавил:
— Беда… Галинку побили...
И торопясь, хватая ртом воздух, он с пятого на десятое рассказал все, что узнал от Быни. Пока Ленька говорил, Митька сидел как каменный. Лишь одно лицо жило да глаза. Чем дальше рассказывал Ленька, тем сильнее отливала от его щек кровь: сначала они стали сероватые, потом белые, а под конец какие-то бело-зеленые. А глаза, наоборот, темнели, темнели, пока, кажется, и зрачков не стало видно. Ленька еще рот не закрыл, как Митька вдруг схватил бич, круто повернулся к коню и, все так же не разжимая губ, огрел его. Ленька едва успел кинуть мешочек с солью в телегу и сам уцепиться, как конь рванул с места в карьер. В минуту они были уже у сельсовета. Митька, кинув вожжи, бросился туда. Ленька за ним. Здесь было тихо и пусто, лишь в своей боковушке сидел Иван Старков и что-то писал.
— Где Лыков? — хрипло спросил Митька. Иван встревоженно поднялся с табуретки.
— В уездный комитет партии уехал. Еще вчера. Вот-вот должен вернуться. А что случилось?
— Ребят надо скликать... Галинку Лушникову избил Ощепков. За вчерашнее... Арестовать его — и к стенке, другим на память. Пора укоротить лапы. Пиши бумагу.
— Какую бумагу?
— Постановление, что ли... Чтоб арестовать гада.
Иван развел руками.
— Не имею права. Не могу, Мить.
Митька вспыхнул:
— Как не имеешь?! Ты секретарь Совета. Советская власть. Понял? Пиши, Ванька, по-доброму прошу.
— Не могу нарушать закон. Приедет Лыков — его проси.
Митька насупил брови, о чем-то раздумывая, потом тряхнул головой:
— Ладно. Без бумаги обойдемся. Пойдешь со мной?
— Это можно. Это совсем другое дело...
— Ну жди. Сейчас привезу ребят, кого найду.
Ленька поехал с Митькой. Тот гнал коня, будто на пожар. Сразу направились в кузницу к Сашке Кувалде. Сашка собрался мигом: отложил молот, сбросил свой закопченный брезентовый фартук.
— Готов. Айда.
Объехав почти полсела, они застали дома из комсомольцев только Серегу да Кольку Татуриных. Так и пошли к Ощепкову впятером. У Сереги — винтовка. У Ивана Старкова под мышкой лист бумаги, свернутый в трубку. Ленька едва поспевал за парнями, сердце у него тревожно колотилось — что-то будет сейчас! Эх, жаль, что нет у него никакого оружия. Вдруг случится что-нибудь неладное, а он и помочь не сможет комсомольцам.
Забор у Ощепкова высокий, плотный — ни щелинки. Не увидишь, что делается за ним. Калитка заперта наглухо и днем и ночью. А во дворе беснуются три огромных и злющих волкодава с глухим лаем. Долго пришлось бить ногами в калитку, пока, наконец, не раздался недовольный низкий голос Ощепкова:
— Кто там? Чего нужно?
Митька подтолкнул Леньку к калитке, шепнул:
— Отзовись ты, а то еще не откроет.
Ленька от неожиданности и от появившейся робости прокричал тонко и жалобно:
— Дяденька, откройте.
— Ишь, племянник сыскался,— загудел Ощепков, топая к калитке.— Поглядем, что тут за родственничек...
Приоткрыл он калитку, а там уже стоят Митька, а за ним Сашка Кувалда.
— Чего барабаните? — заорал.— А ну долой отседа.— И хотел захлопнуть калитку. Митька придержал ногой.
— Не торопись, дядя. Разговор есть.
Ощепков зашелся злом.
— Нету никаких разговоров. Здеся не ячейка ваша. Вон, говорю, а не то собак спущу!
И тут увидел наставленную на него винтовку с хищным черным отверстием.
Ощепков сразу сбавил голос:
— Вы что это, робяты? Нехорошо озоруете.
— Мы не озоруем. Отворяй, а то разметаем твою ограду — не соберешь.
Ощепков почуял, видать, что это не шутка, заторопился, снял непослушной рукой цепочку с калитки. Все почти разом вошли во двор, окружили Ощепкова. Серега чуть ли не в грудь ему упер ствол винтовки. Ощепков заметал глазами: