Фома Тихонович закивал:
— Верно. Был такой разговор. Дело нужное.
— Вот. Завтра утром Митрий Шумилов с Кольшей Татуриным едут в уезд на комсомольский слет, и Лыков им наказал, чтобы там бумаги да карандашей попросили: дескать, скоро ученье начнется, а писать и разу не на чем. А еще сказал,— глаза у Леньки радостно заблестели, — чтоб звали к нам агитотряд представления казать!
Фома Тихонович удивился и обрадовался:
— Неужто? Завтра, говоришь?
— Не, это Митька с Кольшей едут завтра, а представления будут в субботу или в воскресенье.
— Занятное, должно быть, дело.
— Еще бы! Весь народ созовем в нардом. И вы приходите все. Гришаня, ты придешь?
Гришаня хмуро промолчал, ответил Фома Тихонович:
— Как же, придем. Не так уж часто нас балуют потехами...— И тут же озабоченно повернулся к Гришане.— Я ить за тобой. Пора нам.
Гришаня кивнул:
— Сейчас, тять.
Фома Тихонович хлопнул Леньку по плечу. — Ты уж, Лексей, извиняй нас. Сам понимаешь — дела.
И пошел к завозне, где стоял уже запряженный в дрожки конь. Посидев малость, поднялся и Гришаня.
— Забегай почаще, Леня. Хоть завтра, к вечерку. На озера сходим. А на представление я приду...
Но ни завтра, ни послезавтра Леньке не удалось сходить с Гришаней на озеро — не до купанья оказалось...
Спал Ленька в эту ночь крепко и сладко, как давно не спал. И сон снился ему сладкий и радостный: про маманю. Подходит будто она, веселая, улыбается. «Здравствуй, Ленюшка, вот я и нашла тебя! Сколь искала и — нашла!» У Леньки от счастья слезы брызнули. «Ну вот, а говорили, что ты бросила нас. Я знал, что ты не бросила. Я знал. Ты просто тогда не успела...»
Маманя плачет, обнимает его, целует, приговаривает: «Не бросила, Ленюшка, не бросила... Видишь: вот она я...» Ленька прижимается лицом к маманиной щеке, мягкой и теплой, и никак не может поверить, что это она. Шепчет: «Неужто ты? Неужто пришла? А вдруг это во сне?..»
А маманя снова целует Леньку, говорит: «Пришла, Ленюшка, пришла... Собирайся, сыночек, домой поедем. Там уже давно голодухи нет. И избенка наша, поди, совсем развалилась без нас...»
Леньке очень хочется домой, да дядьку Акима оставлять жалко. И Варьку. «Маманя, давай здесь жить будем? Я сам дом поставлю. Новый. Вот только обучусь в школе плотницкому делу».
Мама плачет и качает головой: «Нет, Ленюшка, вставай. Да веди меня скорей к девчонкам: истосковалась я по ним, изболелась. Вставай, Ленюшка...»
Ленька пытается встать и не может, хоть плачь. Голова сама так и падает на подушку. Ленька улыбается виновато, говорит: «Я счас, маманя, счас... Только маленько посплю и встану. Еще чуточек...»
Но маманя совсем не слушает его, трясет за плечо: «Ну, вставай же, вставай!..»
Ленька открыл глаза: нет мамани. А стоит над ним тетя Паша вся в слезах и трясет за плечо:
— Вставай, Ленюшка, вставай — беда!
— Что такое? — вскочил Ленька с лежанки, будто и не спал.
— Что?!
— Николушку Татурина убили... А дружок-то твой, Митрий Шумилов, прискакал в крови весь, тоже, поди, не жилец...
Глава 12.
ВСЕ ВЫЛО ТАК...
Затаилось село, присмирело. Ни шума, ни гомона. Люди ходили, работали притихшие, неразговорчивые: одни от горя, другие от страха, третьи — такие, как Ощепковы или Заковряжины,— чтобы не высказать случаем своего злобного удовлетворения...
Неделя уже, как увезли Митьку под вооруженной охраной комсомольцев в уездную больницу, четыре дня прошло, как похоронили Кольшу Татурина, а Ленька все еще никак не придет в себя. За что ни возьмется — все из рук валится. И мысли какие-то вялые, тягучие, тяжкие...
Жалко Митьку, еще жальче Кольшу... Только вспомнит, как заколачивали его гробовой крышкой, как старик Татурин бился седой всклокоченной головой о комковатый глиняный холмик,— места себе не может найти.
Там, над могилой своего братана, Серега Татурин, растирая костлявым кулаком по щекам слезы, хрипло кричал:
— Кольша, скажи, кто тебя убил? Скажи, Кольша?..
Крючконосая Рагозиха, которая всюду поспевала — и на крестины и на похороны,— шамкала беззубым ртом, глядя на Татуриных:
— Вот-вот, майтесь теперя... За грехи свои, за вероотступство свое... Сами не уберегли меньшого, сами и майтесь... Зачем его отпустили с Митькой Шумиловым? Ить над ним знак был, страшная беда стерегла... Так не-ет, пустили мальчонку в анчихристово пекло. А теперя майтесь, майтесь...
Сельчане молча и угрюмо поглядывали на Рагозиху, а у каждого в голове было одно и то же: кто убил Кольшу и ранил Митьку?
Лыков твердо стоял: стреляли «свои», сельские бандиты. Больше некому. Но кто? Кто знал, что парни рано утром поедут в уезд? Как успели устроить засаду почти в десяти верстах от села? Сколько их было?
Дело малость прояснилось, когда Митька ненадолго пришел в сознание. Он, едва шевеля губами, успел сказать Лыкову, что видел одного бандита, который стрелял из-за дерева,— рыжебородый, в зеленой фуражке. Мужик вроде бы знакомый, Митька видел его, но где — не помнит. Он и убил Кольшу, с первого же выстрела. А в Митьку стреляли другие — из кустов. И догробили бы, не окажись у него нагана. Отбился. Все пули выпустил.
Кто он, этот рыжебородый в зеленой фуражке? Лыков в бессильной ярости жал кулаки, мотался по селу, но так. и не смог ничего вызнать. Не нашел никаких концов и отряд милиции, вызванный из уезда.
Ленька совсем забросил игры. Даже к Гришане не было времени забежать: дел всяких навалилось — куча. Он, считай, остался один работник на два двора: на свой и на шумиловский. Дядька Аким еще в начале недели уехал в Барнаул добывать по заданию Лыкова плотницкий и слесарный инструмент для трудовой школы. А тетя Марья Шумилова после несчастья как слегла в постель, так и не встает до сих пор. А у них какое-никакое хозяйство: корова, конь, два поросенка, огород. Только поворачивайся. Особенно много хлопот с огородом. На дворе сушь — знай поливай да поливай грядки. А колодец вон где — в соседнем дворе. Не каждому под силу работка, и уж, конечно, не для такой девчонки, как Варька,— худой да тонкой.
Приходит Ленька к Шумиловым каждый день или утром, или к вечеру — как успеет управиться с делами дома. Когда он в первый раз забежал помочь, Варька прямо-таки взъерошилась вся, будто воробей перед дракой:
— Нечего. Обойдусь. Сама управлюсь, без всяких тут...
Ленька не стал ни уговаривать, ни спорить, взял молча ведра и принялся за поливку. На другой день Варька уже не ершилась, встретила Леньку тихая, присмиревшая:
— Лень, что делать будем? Мне бы постираться надо да мамане что-нибудь сготовить... А я не знаю что: она ничего не ест...
Ленька что-то прикинул в уме:
— Ладно. Ты давай стирай, а я авось придумаю...
Он тогда сварил гречневый суп, какой часто готовила мама и который они все очень любили, приправил его луком и укропчиком. Потом сварил жиденький молочный кисель...
В тот раз тетя Марья первый раз за несколько дней немного поела...
Нынче Ленька решил пораньше управиться с делами дома, чтобы помочь Варьке привезти с лесосеки дров. По дороге он встретил Ваську Култына со вспухшими от слез глазами.
— Ты что такой? Побили?
Култын всхлипнул и кивнул:
— Побил... Титка Оглоблин...
Титка — Елбанов брат, Ленькин одногодок, щекастый и крепкий, под стать самому Елбану.
— За что?
— Да ни за что... От злости.
— Ну и плюнь… Айда со мной: дров Шумиловым привезти надо. Сколь раз говорил: не якшайся ты с этими толсторылыми. Так нет — все лезет.
Култын еще раз всхлипнул и поплелся за Ленькой. Но, пройдя несколько шагов, вдруг оживился:
— Слышь, Лень, что я видел там!
— Где?
— Да у Титки, в бане. Не в новой, а в старой... В огороде которая. Развалюха, все бревна посгнили, крыша лебедой заросла...
— Ну и что?
— Погоди...— Глаза у Култына округлились.— Там какая-то нечисть живет... Вурдалаки, должно быть.