При каждом толчке что-то звенело внутри идола, и люди смеялись, передавая друг другу, что это Одиссей положил туда, наверное, бронзовые кубки для их устрашения.
– А змеи, ты слышала, что случилось со жрецом Лаокооном? – слышались голоса.
– Богиня Афина наслала их на проклятого нечестивца!
– Еще бы, дар-то ей!
– Жрец, а не понимал…
– Много их таких…
– Детей жалко…
– Мало ли кого жалко, у меня вон муж…
– А у меня брата еще в прошлом году…
– Давай налегай!
– Сам пойдет, поскачет!
Тележка остановилась у самых Скейских ворот.
– Слава царю Приаму! – выкрикнул кто-то, и толпа подхватила:
– Слава! Спаситель Трои! Защитник!
Пахло потом, луком, кислым вином. Из ворот тянуло запахом жарящегося мяса.
– Гляди-ка, не проходит конь в ворота, велик больно!
– Ничего, пройдет! Зачем нам теперь ворота?..
И уже полезли на стены люди, отбивая камни, крича что-то, чего нельзя было разобрать за перестуком заступов, и тонкая каменная пыль повисла в воздухе, медленно оседая на потные, разгоряченные лица и плечи.
15
– Пойдем, пойдем быстрее… – Держа Куроедова за руку, Кассандра почти бежала по узенькой улочке.
Она, казалось ему, всегда куда-то бежала, не то куда-то стремясь, не то от чего-то убегая. Маленькая, легкая, Летит, летит. Так и чувствуешь, как терзает ее, сжигает предчувствие. Нет, не предчувствие, знание. Она знает. И без него знала.
Куроедов попытался представить себе родной город. Жизнь идет, обычная размеренная жизнь. Спешат люди на работу, за покупками, выбирают кого-то в местком, собираются вечером в гости, и лишь один он, Александр Куроедов, знает, что вот-вот все погибнет в пламени, и никто не верит ему. Кто безразлично улыбается, кто смеется в лицо. И не может найти он слова, одного слова, чтобы поверили ему. И ведь должно же быть такое слово, не может быть, чтобы люди не верили ни одному слову. И нет его. А время идет, и секунды уже не тикают, а грохочут топотом вражеских сапог, и не верят ему, не слушают… Кассандра, девочка, как же должно жечь ее, как должна она умирать тысячи раз, думая о гибели Трои…
Весь город вышел на улицы. От полуголых смуглых ребятишек, бесенятами вьющихся меж домов, до дряхлых старцев, неуверенно стоящих на трясущихся ногах у стен. Гонит ветер дым по кривым переулкам, пока еще не пожарищ, дым костров; и запах жареного мяса, пока еще быков, а не людей, сытно висит над городом. Гул, пока еще веселый гул толпы, прокатывается упругими волнами. Должно быть, где-то прошли воины или сам царь.
А на главной площади людской водоворот. Ступи только, и подхватит тебя, понесет, закрутит, затолкает. Каждому хочется поближе рассмотреть деревянное чудище, толстобревного коня, сработанного хитроумными греками. Но только куда им до наших-то. Все говорят, царь тут же и провидел, насквозь понял. Слава Приаму, царю нашему, защитнику Трои!
Вокруг коня двойная цепь стражников. Мало ли кто что вздумает. Камень ли швырнут в коня, копье ли, а то и факел горящий. Командует стражниками Гипан. Стоит величественно, словно выше ростом стал. Ликом строг и суров, а глаза ясные.
«Немолод уже Ольвид, очень, очень немолод, – думает Гипан, – кряхтит, за поясницу держится… Начальник царской стражи Гипан. Гм… Посмотрим, что тогда скажет Лампетия… Поди, не будет больше отворачиваться от него… Да и царь уже дряхл… Кто знает… С ума сошел… А почему бы и нет…»
– Нельзя, царевна! – Гипан поднял руку, мягко преграждая путь Кассандре. – Приказано не подпускать к коню никого, ни одной живой души. Сам царь приказал. Прости, таков приказ.
– Я знаю, стражник…
– Прости, царевна, я не стражник, я помощник Ольвида. Меня зовут Гипан.
– Гипан? – Кассандра внимательно посмотрела на воина. – Какое красивое имя…
– Обычное, царевна. – Гипан опустил глаза. «Странный взгляд у этой Кассандры, не зря, видно, говорят, что наказал ее бог Аполлон за гордыню. И смотрит как-то странно, словно влезает в тебя…»
– Гипан, пропусти меня к коню. Умоляю, пропусти. На минуту, никто не заметит, – молвит Кассандра, – заклинаю тебя…
– Приказ, царевна, – строго говорит Гипан.
«Ишь ты, никто не заметит… Еще как заметят! И уже не помощник Ольвида, а раб, стонущий под ударами бичей. Нет уж, царевночка, не выйдет».
Двадцать шагов до коня, до уродливого деревянного коня на ногах-бревнах, двадцать шагов до горстки греков, потеющих там, в темном и тесном чреве. Их разорвали бы в мгновение. И не было бы треска пожара, страшных искр, что мелькали в ее видениях, крика младенцев, и стояла бы Троя еще века и века.