— В этом материале мне не хватает стержня, — увлеченно продолжал Кыпс. — Что нужно для настоящего кино? Герой и финал…
— Марик, давай начнем, — втиснулся в разговор оператор. — Нам еще монтировать.
— Отстань, — отмахнулся Кыпс. — В вечерний эфир все равно не успеем. А в утренний и так успеем. Сними пока общие планы. Самолет сними. Встречающих с цветами. Иди в зал прилета и снимай.
— Встречающих кого? — поинтересовался Томас.
— Тебя, кого же еще?
— Но меня с цветами никто не встречал, — сдержанно произнес Томас, констатируя это просто как факт.
— Смонтируем. Так вот, — продолжал Кыпс, обращаясь к Пастухову и Артисту. — С финалом мне все ясно. В трагедии финал один. Тут без вопросов. А вот с героем у меня ясности нет. Сам герой, конечно, потрясающе интересный. Обычная судьба в координатах необычного времени. Ну, молодой человек полюбил молодую еврейку. И что? Но это — тысяча девятьсот сороковой год! И молодой человек оказывается в мундире офицера СС. А? Уровень трагизма такой, что и Шекспиру не снился!
— Эстонцев не вдохновляла принадлежность к СС, — заметил Томас, воспользовавшись удобным поводом принять участие в интеллигентном разговоре. — Так написал премьер-министр Март Лаар в сборнике «Очерки истории эстонского народа».
— Да и пошел он в жопу, — как-то неинтеллигентно отреагировал на это Кыпс. — Сам написал — пусть сам и читает.
— Господин Март Лаар, между прочим, профессор истории, — напомнил Томас, обиженный не столько пренебрежением к председателю правительства Эстонии, сколько явным невниманием режиссера к вполне уместному в этом разговоре замечанию Томаса.
— Это несовместимо, — отрезал Кыпс. — Или ты премьер-министр, или профессор истории. Историк вскрывает противоречия времени, а политик их сглаживает. Но все это — прошлое, — вернулся он к своей теме. — А хотелось бы найти какой-то выход в сегодняшний день. Нужен нерв. Без этого прошлое не цепляет.
— По-моему, этот выход есть, — не очень уверенно проговорил Пастухов. — Я, конечно, не специалист. Но… Тень отца Гамлета, — сказал он Артисту, как бы напоминая ему о каком-то давнем мимолетном разговоре.
Артист озадаченно поморгал, а потом вдруг шлепнул себя по ляжкам.
— Ну, конечно же! Марик! Сейчас мы оплодотворим тебя по полной программе! И я сделаю это с огромным удовольствием. Потому что чувствую перед тобой вину. Только не спрашивай какую. Так вот, ты снимешь «Гамлета». На материале истории Альфонса Ребане. И я тебе не просто расскажу, кто такой Гамлет. Я тебе его покажу.
— Да? — озадачился режиссер. — Это интересно. Ну, покажи.
Артист широким жестом указал на Томаса:
— Вот он.
— Я? — удивился Томас.
— Да, ты.
— Гамлет?
— Да, Гамлет.
— Это почему же я Гамлет?
— Потому. Помолчи. — Артист испытующе посмотрел на Кыпса. — Въезжаешь?
— Пока не очень.
— «Подгнило что-то в Датском королевстве», — процитировал Артист.
— Это понятно, — кивнул Кыпс. — Это универсально. Если есть королевство, в нем обязательно что-то подгнило.
— «Так, старый крот! Как ты проворно роешь! Отличный землекоп!» Ну?
— Призрак, — проговорил режиссер. — Тень отца Гамлета. А у него — тень не отца, а деда… Господи Боже! Гениально! «Век расшатался — и скверней всего, что я рожден восстановить его!»
— Лучше в другом переводе, — возразил Артист. — «Прервалась связь времен».
— Пресвятая Дева Мария! — завопил Кыпс так, что на него недовольно обернулись особо важные персоны. — Сенька! Гениально! Ничего больше не говори! Я все понял! Вижу финал: похороны праха Альфонса Ребане. Документальные съемки. Альфонс Ребане возвращается. Но совсем не тот. Возвращается настоящий Альфонс Ребане. Великий неудачник, по которому прокатились все жернова века. Страшного века. Чудовищного века. Двадцатого века!
— А сам Гамлет? — с интересом спросил Артист. — «Быть или не быть» — в чем?
— Пока не знаю. Нужно подумать.
— Марик! Или мы снимаем, или я уезжаю! — решительно заявил потерявший терпение оператор. — И люди сейчас уедут, их багаж уже привезли!
— Ладно, давайте снимать, — с сожалением вернулся кинорежиссер Кыпс в серые житейские будни. Он сунул в руки Томаса букет тюльпанов, принесенный ассистенткой, приказал:
— Выйди из зала, а потом войди. Как будто только что прилетел. А все остальное мы подмонтируем.
— Никуда не пойду, — наотрез отказался Томас, чрезвычайно обиженный предыдущим разговором, в котором он чувствовал себя каким-то неодушевленным предметом.
— Ладно, сиди, — легко согласился Кыпс. — Свет!
Он взял черную бобышку микрофона и повернулся на камеру:
— Уважаемые дамы и господа, только что в аэропорту Таллина приземлился самолет, на котором из южной Баварии, из города Аугсбурга, вернулся внук национального героя Эстонии Альфонса Ребане известный художник-абстракционист Томас Ребане. Он присутствовал на скорбной церемонии извлечения из земли останков своего великого деда, которым предстоит вернуться туда, откуда начался его крестный путь в бессмертие. Вернуться в родную Эстонию, за свободу которой он сражался и отдал жизнь. Скажите, Томас, что вы чувствовали, стоя над разверстым гробом своего великого предка?
Слова «известный художник-абстракционист» примирили Томаса с бесцеремонным кинорежиссером. Поэтому он согнал с лица остатки недовольства и принял задумчивый вид.
— Мне трудно выразить всю гамму охвативших меня чувств, — произнес он в объектив телекамеры. — Но одно чувство было главным. Я ощущал, что приобщаюсь к истории моего народа, полной еще нераскрытых тайн.
— Снято! — скомандовал Кыпс, и свет погас.
— Погодите! — запротестовал Томас. — Я еще хотел сказать, что слезы волнения застилали мои глаза!
— Скажешь в другой раз, — отмахнулся Кыпс, и вся телевизионная свора сгинула.
— У этих людей искусства в голове, конечно, полно тараканов, — несколько озадаченно прокомментировал Муха. — Но нюх у них, как у хорошей гончей. Ты смотри, ведь ничего не знает, а как угадал. «Возвращается совсем другой Ребане».
— Это называется художественной интуицией, — не без снисходительности объяснил Артист.
— Я про это и говорю, — подтвердил Муха. — Как у гончей.
Пока белый «линкольн» стремительно пересекал пространство пригорода, заполненное дождем и ветром, Томас думал, как ему все-таки поступить с Ритой Лоо. Она, конечно, заслуживала увольнения. Но не слишком ли это? Как-то негуманно. У каждого бывают ошибки. И когда лимузин снизил скорость, въезжая в город, Томас принял окончательное решение.
Не станет он ее увольнять. Объявит строгий выговор. Нет, просто выговор. А еще лучше — укажет. Строго укажет. Этого будет вполне достаточно. Да, вполне.
Переступив порог просторного холла-прихожей своих апартаментов в гостинице «Виру», Томас ощутил ту особенную тишину и словно бы запах пустоты, которые складываются из отсутствия любых звуков и запахов. Не раздеваясь, с букетом тюльпанов в руках, он вошел в белую спальню, которую занимала Рита Лоо. В спальне не было никого. Покрывало не примято. Он открыл дверцу стенного шкафа. Пусто. Ни чемодана Риты Лоо, ни ее вещей.
Никого не было и в спальне Томаса. Пустотой встретила гостиная с белеющими креслами вокруг круглого белого стола и с мерцающими бутылками в стенном баре. В музыкальном салоне мертвой антрацитовой глыбой чернел рояль «Бехштейн», скалясь белыми клавишами.
На столе в кабинете Томас заметил записку:
«Несколько раз звонил Краб. Ты ему зачем-то нужен.
«Р.Л.» означало: Рита Лоо. А самой Риты Лоо не было.
Томас выкинул тюльпаны в форточку и пошел спать.
Не так он представлял себе свое возвращение на родину.
Не так.
Гамлет. С чего это вдруг он Гамлет? Муха правильно сказал: сплошные тараканы в голове у этих придурков, которые называют себя людьми искусства.