В это рождество мы решили подзаработать немного и начали крутить кино в подвале. Но проклятый проектор ни черта не показывал. Тогда оставался вариант с яслями: я должен был стоять в своем балахоне для религиозных шествий с крыльями за спиной, зазывать возможных посетителей и брать с них деньги за вход.
— А как же небо? — вдруг вспомнил мой брат, бросая недоверчивый взгляд в сторону Манеко. — Что с небом-то будем делать?
Мы сидели на ступеньках паперти. Братья зашли за мной после урока по катехизису, и теперь мы обсуждали наши дела. Разомлевшие от жары, мы почти не шевелились, как и мухи, облепившие всю паперть. Они сидели так неподвижно, что казалось, любую можно было просто взять за крылья, но мы-то знали, что никому из нас не удалось бы захватить их врасплох в их кажущейся отрешенности.
— Я же сказал, что сделаю звезды, — откликнулся Манеко, скребя ногтями длинные ноги, на которых виднелись следы шрамов. — Я уже и песку на стройке достал, дома в ящике стоит; там песку навалом.
— А бумагу? Бумагу дашь?
— Я даю фольгу, звезды из фольги надо делать. Остальное за вами, я и так много дал.
Мы еще поспорили, и было решено завтра отправиться в один из пустующих особняков на Авенида Анжелика. Однако Манеко не пришел. Мы ждали его три дня.
— Испугался, — сказал мой брат. — Трус он и скотина.
Полакиньо запротестовал:
— Болен он, не может встать. Отец Фрико говорит, что он, может, даже умрет…
— Это никого не интересует. Он обещал и не исполнил, значит, струсил. Пошли без него.
Мы влезли в окно особняка, посовали в сумку все лампочки и дверные ручки, которые смогли отвинтить, и успели смотаться раньше, чем сторож вернулся с обеда. Дома мы, не мешкая, направились в подвал и сразу же раскрыли сумку. По правде говоря, вне стен особняка, вдали от сверкающего хрусталя и резных дверей, наша добыча потеряла весь свой блеск: ручки были потертыми, а лампочки, казалось, вообще уже больше никогда не загорятся. Я потер ладонью самую темную: а вдруг это волшебная лампа? Что бы я тогда попросил у джинна с золотым кольцом в ухе?
— Скорее! Бежим скорее! Там настоящий рождественский Дед, у лавки Селима, — с криком ворвался в подвал Мариньо, он совсем запыхался. — Давайте скорее!
— У Селима? Рождественский Дед? Хватит врать…
— Ничего я не вру, пошли, сами увидите, ей-богу, не вру!
Рождественский Дед в лавке Селима, в самой захудалой лавке квартала?
— Ну, если это вранье, ты мне заплатишь. — Полакиньо поднес кулак к самому носу Мариньо.
— Чтоб я ослеп!
Так же, впрочем, он клялся и когда нес самую отъявленную ложь. Но нам уже надоело стоять перед открытой сумкой, не имея ни малейшего представления, что делать с ее содержимым. Пора было менять занятие.
Едва мы завернули за угол, как тут же застыли с раскрытыми ртами: под сияющим взглядом Селима перед лавкой важно прохаживался взад и вперед огромный рождественский Дед собственной персоной. Мы подошли ближе. Тряся колокольчиком, человек поглаживал ватную бороду и ласково обращался к сыну какого-то типа, у которого, похоже, водились деньжата:
— Ну, что ты хочешь попросить у Дедушки? А? Ну, деточка, подумай хорошенько… Мячик? А может, машинку?..
— Этого мужика я знаю, — процедил Полакиньо, прищуривая глаза. — Я его уже где-то видел…
Почувствовав, что за ним наблюдают, человек повернулся к нам спиной, раскладывая игрушки перед мальчишкой. Но мы описали полукруг и опять оказались перед ним. Он тотчас снова отвернулся, делая вид, что поправляет товар, вывешенный над дверью. Эта вторая его увертка нас насторожила. Мы подошли еще ближе с таким видом, будто нам на все это вообще наплевать. Рот и подбородок человека были скрыты ватной бородой. Красная шапка закрывала всю голову. Но эти сутулые плечи и эта походка?.. Мы его знали, сомнений не было. Но кто он? И почему избегал нас? Чего боялся?
Сейчас я думаю, что, если бы он так от нас не прятался, мы бы ничего не заподозрили: в конце концов, это был всего лишь очередной рождественский Дед, десятки их ходили по городу. Но это явное стремление не попасться нам на глаза — оно-то его и выдало. Нами овладело страшное возбуждение — он нас боялся. Никогда еще мы не чувствовали себя такими могущественными.
— Этот сукин сын из нашего квартала, — прошипел мне брат. — Голову даю на отсечение, что из нашего.
Полакиньо между тем внимательно изучал его ноги, стоптанные башмаки под клеенчатыми крагами, имитирующими сапоги. Ах эти башмаки! Огромные, съехавшие набок, совсем как у Чарли Чаплина, они были как бы вторым лицом их владельца. Никогда еще ни одни башмаки на свете не были до такой степени образом и подобием своего хозяина — отца Манеко.