— Марколино!
Он обернулся, как будто его ударили. И мы тут же покатились со смеху. Марколино — рождественский Дед! Пройдоха Марколино!..
— Марколино! Марколино! Снимай свою бороду!
От нашего открытия мы совсем ошалели: носились, скакали и, взявшись за руки, хором пели: «Мар-ко-ли-но! Мар-ко-ли-но!» Напрасно он пытался сохранить достоинство и продолжать свою роль. Борода и шапка больше не защищали его, и мы чувствовали его стыд. И его ярость. Две старухи в соседних домах выглядывали из окон и смеялись.
— Грязные воришки! — заорал Селим, бросаясь на нас с кулаками. — Прочь отсюда, бездельники! Прочь!
Мы кинулись врассыпную. Но тут же вернулись, еще более возбужденные, агрессивные, вместе с псом Фирпо, который носился вокруг с бешеным лаем и, как слепой, тыкался нам в ноги. Во всю мощь наших легких мы скандировали:
— Мар-ко-ли-но! Мар-ко-ли-но!..
И тогда он сорвал бороду. Сорвал халат и швырнул его на землю. И начал топтать их с таким бешенством, что Селим даже не пытался ему помешать. Это уже не была просто пьяная злоба, это была настоящая ярость, такая неудержимая, что мы вдруг испугались, особенно когда увидели его белое как бумага лицо. Страх заставил нас замолчать, и тут я впервые заметил, что Манеко бывает удивительно похож на своего отца, когда так же злится, что у него точно такой же смоляной шлем, спускающийся до самых бровей. Утихомирившись, Марколино повернулся и пошел прочь в своих стоптанных башмаках, с выбившейся из брюк рубашкой. Окна в соседних домах закрылись. Фирпо умчался, зажав в зубах красный колпак, а ветер тем временем разметал по всей улице остатки ватной бороды. Полакиньо подобрал несколько кусков ваты и, послюнив, прилепил к подбородку, но никому уже не было смешно. Мы снова вернулись к нашей сумке с лампочками и дверными ручками.
На следующий день перед лавкой Селима прохаживался другой рождественский Дед. Незнакомый нам. После обеда мой брат влез на дерево и устроился на самой верхотуре. Раздвинув листву, он поглядел оттуда на нас.
— Печка, а печка!
— Печка! — откликнулись мы хором.
— Хочешь пирожка?
— Пирожка!
— Сделаете все, как прикажу?
— Сделаем, как прикажешь!
Он немного подумал. И улыбнулся.
— Хочу, чтобы вы пошли в подвал к Манеко, крикнули два раза: Мар-ко-ли-но! Мар-ко-ли-но! — и прибежали обратно. Быстро!
Мы бросились на улицу. Дверь в дом, населенный беднотой, была едва прикрыта. Две толстые негритянки беседовали, развалившись на стульях, выставленных на тротуар. Мы осторожно толкнули обшарпанную дверь, но тут же застыли, потрясенные нищетой и беспорядком, царившими в комнатенке с почерневшими стенами и наваленными по углам старыми матрасами. Манеко был один. Он лежал на одном из матрасов; из дыр торчала солома. Он едва успел сунуть что-то под одеяло. В руках у него были ножницы. При неверном свете масляной плошки он показался нам совсем желтым, а черный шлем его волос был еще более непроницаем. Таким мы видели его в последний раз.
— Предатели! — крикнул он хриплым голосом. — Что вам здесь еще надо, предатели?
Мы вышли, опустив головы. Прежде чем закрыть за собой дверь, я оглянулся. Манеко судорожно всхлипывал, пытаясь спрятать под одеяло острый конец серебряной звезды.
Приходи взглянуть на заход солнца
Перевод М. Волковой
Она не спеша поднималась по неровному склону. Дома попадались все реже — неказистые домишки, разбросанные островками среди дикой, каменистой местности. Посреди немощеной улицы, заросшей там и сям ползучей растительностью, несколько ребятишек водили хоровод, и слабое эхо детских голосов было единственным напоминавшим о жизни звуком в неподвижной предвечерней тишине.
Он ждал ее, прислонившись к дереву. Худой, стройный, в широкой блузе цвета морской волны, с длинными, небрежно зачесанными волосами, он напоминал беззаботного студента.
— Ракел, дорогая!
Она взглянула на него серьезно, без улыбки, и перевела взгляд на свои туфли.
— Смотри, какие грязные. Только ты мог додуматься назначить встречу в таком месте. Что за фантазия, Рикардо? Мне пришлось выйти из такси внизу, никто не хотел тащиться на эту верхотуру.
Он улыбнулся лукаво и невинно:
— Никто, говоришь? Я думал, увижу тебя в брюках и свитере, а передо мной элегантная дама… Когда ты была со мной, ты предпочитала семимильные сапоги, помнишь?