После террора, как после грозы, после мора и глада, после потопа и землетрясения, устрашатся они до отсутствия признаков божественной Жизни Души, и не совесть, а низкий страх станет инстинктом их существования, и тогда - самое время подменить ЕГО реальность своей собственной, где под лесенку о стройке царства Божьего на земле понаделают люди адских штучек, способных вмиг уничтожить ЕГО творение, ЕГО землю, ЕГО жизнь...
Но вот вам - моя драма, гражданин Гуров, вот вам - история моего адского самообмана, моего потрясающего заблуждения. Это у.же после войны нашел я при обыске сочинение, открывшее мне глаза на тактику и стратегию Дьявола. А в тридцать седьмом я верил в существование негласного сговора миллионов людей, сознательно или по наитию сопротивлявшихся признанию прав Сатанинской Силы властвовать над умами и душами, выкорчевывать древо жизни из вековечного поля и вносить хаос в привычный миропорядок. Лично творя возмездие над палачами гражданской войны, прокурорами нэповских времен, карателями и идеологами коллективизации, особо уродливыми монстрами партаппарата, я старался карать избирательно в силу своего уникального положения при дворе. Невинных я лично не брал.
Некоторое время меня удерживал в заблуждении чудовищный энтузиазм масс, радостно принявших участие в побоище, и ощущение, что делается общее усилие вырваться из лап Сатанинской Силы. А из того, что ни палачи, ни жертвы не могли логически объяснить причин тотального террора и истребления тех, кто считал себя самыми верными псами идеи и системы, я сделал вывод о мистическом наступлении жизни на Дьявола. Так оно и было отчасти.
На уровне Сталина и его оставленных в живых соратников двигался конвейер, и большинство трупов на нем были достойны за все содеянное и смерти, и мук, и унижений. Рядом с ними покоились с пожатыми плечами, застывшими в жесте недоумения, честные, работящие, совестливые, деловые, самостоятельные, неглупые, въедливые, привередливые, радивые и прочие, имевшие положительные человеческие и административные качества, функционеры, хозяева наркоматов, армии, милиции, отделов ЦК, комсомола и пионерии, то есть все те, кто объективно, с полной отдачей сил, называемой энтузиазмом, трудился на Дьявола, придавая "зримые черты" его гигантскому проекту создания советской действительности.
Немного ниже Сталина текли конвейеры помельче. На них бросали трупы злодеев республиканского масштаба, а заодно и местную верхушку. В эти две основные поточные линии вливались кровавые областные и районные ленты конвейеров. Трупы летели с них в тартарары. Я имел возможность сравнить посмертные выражения многих знакомых с прижизненными. Они не изменились. Но в белых и серых лицах некоторых трупов было больше жизни после смерти, чем при жизни.
Не буду говорить, сколько крупных волков-людоедов я угробил, и сколько раз, сводя их с ума мистификациями или нажимая курок, обращался я мысленно к отцу покойному Ивану Абрамычу. За тебя, отец! За тебя, моя мать! За всех невинно погибших!
Я носился по Москве, по республикам и областям на опермашинах, рубил
направо и налево, допрашивал, брал, обыскивал, мстил и давал
непременно понять, разумеется, подстраховавшись, что все, сводящее их
с ума нелепостью и явной контрреволюционностью - месть! Месть
закономерная, жестокая, заслуженная и неотвратимая и для них, и для
их общего дела.
Я разрушал в моих жертвах перед последней минутой жизни садистично и
хитроумно веру в партию и в учение, и свидетельствую, что оставшиеся
до конца твердокаменными были явными дегенератами. До остальных
доходила вдруг возможность соразмерить образ истинной жизни с
механизмом его умерщвления Идеей, и они ужасались совершенной
простоте дьявольской диалектики, уничтожаешей в человеке под маской
заботы о нем все человеческое: свободу, традиционные духовные и
социальные связи, братскую мораль.
И когда кто-нибудь, это случапось часто, со страданием в голосе
спрашивал гражданина следователя, не совестно ли ему навязывать
подследственному фантастический сюжет дела о преступной попытке
группы лиц, близких к бухарину, украсть Лигу наций в целью
дальнейшего шантажа цюрихских гномов и провоцирования нападения
Англии на Советский Союз, гражданин следователь спокойно и мстительно
переспрашивал: а не совестно ли вам и вашим коллегам по банде
навязывать бредовый сюжет жизни крестьянину, который, поверив вашим
байкам о земле, вложил власть в ваши руки, а теперь сослан в Сибирь с
насиженного предками места, с клеймом на лбу? Не совестно?
Литература, новым жанром которой стало следственное дело, говорил
гражданин следователь, должна быть символическим отражением
действительности. Вы нам - фантастику дьявольскую в жизни, мы вам
- в деле. Подпишитесь, гражданин Идеюшко Макс Дормидонтыч в том,
что вы изобрели для кремлевской больницы партию термометров,
вредительски показывающих заниженную температуру организмое членов
правительства, и готовились к выпуску градусников с гремучей ртутью,
разрывающих на части больных ангиной и здоровых номенклатурных
работников и их семей при температуре 36,6 градусов по германскому
шпиону Цельсию.
Думаете, не подписывали? Подписывали в полной уверенности, что дело
о градусниках с гремучей ртутью, запрограммированных на взрыв под
мышкой Кагановича, всего-нав сего - символ другого какого-то