Я сообщил матери о своем решении лишь в утро отъезда. Багаж был уже погружен и двуколка ждала у двери, когда я вошел в ее комнату, чтобы попрощаться.
Я приготовился к сцене, но уж точно не к такой бурной, что последовала за этим. Когда я сказал, что уезжаю в Индию, мать сначала просто пыталась отговорить меня от поездки; потом, в свою очередь, стала умолять, после угрожать и наконец, когда я кинулся вон из комнаты, упала на софу и зарыдала: «Куда угодно, куда угодно, мальчик мой, только не в Индию!» В ее словах прозвучало нечто такое, что заставило меня заколебаться. Я остановился и повернулся к ней; думая, что она смягчилась, я в последний раз спросил, даст ли она согласие на мой брак. Но при одном упоминании об этом предмете она снова стала такой же непреклонной, какой была минуту назад. Дальнейшие споры были бесполезны. Я попрощался, вышел из комнаты и вскоре уже был на вокзале.
С Люси я попрощался накануне вечером. Она также слезно уговаривала меня не уезжать, и я со странной тоской и дурными предчувствиями бросил взгляд из поезда в сторону дома священника и увидел — или лишь представил себе — бледное личико среди роз у ее окна и маленькую белую руку Люси, помахавшую мне на прощание.
Я пытался успокоить себя, повторяя снова и снова, что должен был уехать ради ее же блага. «Я должен обеспечить ее деньгами и положением, — размышлял я. — У нее должно быть все, что может дать мир». Но слова матери: «Куда угодно, куда угодно, мальчик мой, только не в Индию!» продолжали звучать в моих ушах, наполняя меня мрачными мыслями и предчувствиями, которые я тщетно пытался прогнать.
Во время плавания я решил, покончив с деловыми вопросами, посетить с кратким визитом места, где я родился. Я живо вспомнил рассказ отца и попытался вызвать в воображении суровые горы и странные, трагические события, что произошли незадолго до моего рождения. Желание отправиться туда стало непреодолимым.
Добравшись до Индии, я принялся улаживать дела, связанные с плантацией. К счастью, по закону она должна была очень скоро стать моей, и это облегчало мою задачу. Я рассчитывал, вступив в права владения, продать плантацию и немедленно вернуться к Люси. Но ах, как мало знаем мы, рабы под властью той же Судьбы, что усаживает какого-нибудь Наполеона на трон и ведет новоявленного Иуду к гибели!
Неделя шла за неделей и задержка следовала за задержкой. Пьяный солдат-англичанин ударил сипая — начался бунт, и все государственные дела остановились. Неверно записана телеграмма — и все деловые переговоры на время прекращаются. Все это мелочи — да, мелочи! Но увы, какие действенные мелочи! Какие фатальные!
В итоге случилось так, что я достиг совершеннолетия в Индии — о да, достиг, и имущество стало моим, но знайте, что я обрел и иное, нежданное наследие.
В то утро, когда моя душа должна была бы ликовать, я проснулся от духоты. Жара была невыносима, даже в такой ранний час. Облегчения ради я откинул одеяло и почувствовал странную пульсирующую боль в левом боку, которую я не мог объяснить.
Измученный болью, я опять заснул. Снова и снова, как мне показалось, я видел один и тот же сон. Мне чудилось, что в комнату входит отец и, наклонившись, шепчет мне на ухо:
— Семя, что было посеяно, дождется жатвы, кем бы ни был жнец. Будь стоек, ибо нет другого закона, кроме закона Бога. Природа и судьба — его слуги.
Слова эти еще звенели у меня в ушах, когда я проснулся — проснулся с чудовищной, ноющей болью, которая стала еще сильнее, чем прежде, и жутким ужасом перед чем- то, что я не мог объяснить и еще меньше понять. Хотя я весь день оставался в расстроенных чувствах, я написал Люси длинное и призванное казаться бодрым послание. В своем последнем письме она немало удивила меня, сообщив приятную, по ее мнению, новость: моя мать совершенно изменила свое отношение к ней, что очень обрадовало Люси; она несколько раз побывала в гостях у моей матери и в вечер того дня, которым было датировано письмо, собиралась к ней снова, чтобы поговорить обо мне и нашем будущем.
Сперва я решил, что подобные визиты необходимо прекратить. Невинные слова Люси наполнили меня дурными предчувствиями. Но в следующую минуту я не мог не устыдиться своей сыновней холодности и потому просто написал, что и вправду удивлен такой переменой в поведении моей матери и надеюсь, что общение с ней не вызовет у Люси никаких сожалений. Я не мог позволить себе сказать что- либо еще, но вся моя душа восставала против этой внезапной дружбы.
Снова и снова я перечитывал письмо моей милой и, останавливаясь время от времени и размышляя над ее нежными словами и еще более нежными мыслями, был несказанно счастлив. Я забыл свой сон, мрачные предчувствия и даже ужасную ноющую боль в боку, которая днем в течение нескольких часов причиняла мне величайшие страдания. Я утешал себя мыслью, что теперь, когда я достиг совершеннолетия, я могу в кратчайший срок избавиться от плантации, вернуться домой и услышать слова любви и нежности из уст самой Люси.
Да, я мечтал очень скоро назвать ее своей женой.
Тем не менее, необходимо было соблюсти некоторые юридические формальности, и прошло почти шесть месяцев, прежде чем я наконец избавился от собственности и стал готовиться к возвращению.
Все это время я испытывал сильную боль, но к докторам не обращался. Я убедил себя, что болезненные ощущения, вероятно, были вызваны некоторым нервным напряжением и будет лучше подождать и получить должную врачебную помощь в Лондоне. Куда сильнее меня беспокоило нечто иное. Вот уже несколько месяцев, как я заметил существенную перемену в тоне писем Люси. Они все меньше и меньше походили на те непосредственные послания, полные выражений любви и преданности, что я получал вначале. Время от времени приходило письмо, написанное в прежнем ключе, однако я не мог не видеть, что произошли какие-то изменения и очень тревожился об их причине. Вскоре от священника пришло известие, что Люси была тяжело больна, но уже начала поправляться; поэтому, как он считал, мне не было нужды беспокоиться или торопиться с возвращением, пока мои дела не будут окончательно улажены.
Меня подмывало сесть на ближайший пароход, но сделка по продаже собственности должна была вот-вот завершиться, и мне пришлось ждать, считая часы и дни, остававшиеся до той минуты, когда я смогу обнять и утешить Люси.
Подписание заключительного договора привело меня в окрестности военного лагеря, где я появился на свет; когда же я освободился от дел, до отплытия парохода оставалась неделя, и я решил все же совершить паломничество к месту моего рождения, так как другой возможности могло никогда не представиться.
Увы! мы никогда не знаем, к чему может привести один- единственный шаг в том или ином направлении. Но роптать бесполезно. Чему быть, того не миновать. Я должен был поехать.
Я добрался до лагеря, представился и был чрезвычайно гостеприимно принят полковником и офицерами гарнизона. Поскольку я собирался провести в лагере всего сутки, на следующее же утро новые друзья повели меня осматривать различные достопримечательности, как то форты и другие укрепления, построенные моим отцом во время пребывания на посту командира гарнизона.
Я снова услышал необыкновенную историю о старом йоге, которого казнили после нападения на казармы. С тех пор прошли годы, но история эта становилась достоянием каждого расквартированного там полка. Пока мы верхом объезжали местность, офицеры выдвигали многочисленные и самые странные предположения о том, что могло так испугать мою мать и что именно увидели мои родители, когда старый йог безжизненно упал на землю.
Под каменистым склоном горы полковник натянул поводья и указал вверх, на большую пещеру, расположенную над выступающей скалистой площадкой. Там, сказал он, во времена моего отца и жил старый йог. Я в шутку предложил посетить пещеру; полковник принял мое предложение всерьез, но сам отказался от восхождения, сославшись на то, что его кости для этого слишком стары. Однако два других офицера ухватились за мою идею, и, оставив лошадей на попечение полковника, мы начали подниматься по крутому склону.