Он добродушно, почти весело обернулся к секретарю:
— Ну, а что поделывают мои друзья — как, бишь, эти злодеи себя называют? — Четыре Справедливых Человека?
Но, конечно же, министр играл роль. Он не мог забыть названия Четырех, которое не покидало его мозг ни днем, ни ночью.
Секретарь слегка замялся. До сих пор между ним и его начальников не было произнесено ни слова на эту тему.
— О, мы больше ничего от них не получали! Мы теперь знаем, кто такой Сери, но его сообщники не обнаружены.
Министр поморщился:
— Они дали мне срок до завтрашнего вечера.
— Они опять писали вам?
— Да, коротенькую записку.
— А если вы не перемените решения?..
Сэр Филипп нахмурился.
— Тогда они исполнят свое намерение, — кратко сказал он, не зная, чем объяснить внезапный холод, проникший в его сердце.
В верхней комнате литографической мастерской на Карнеги–стрит Сери, запуганный и угрюмый, сидел в обществе трех остальных.
— Я хочу, чтобы вы ясно поняли, — говорил Манфред, — что мы не сердимся на вас за то, что вы сделали. Я нахожу, и сеньор Пойккерт тоже, что сеньор Гонзалес поступил правильно, пощадив вашу жизнь.
Сери молчал.
— Завтра вечером, если это будет необходимо, вы сделаете то, о чем было условлено между нами. А потом уедете…
— Куда? — спросил Сери с внезапной яростью. — Они знают мое имя, им известно, кто я. Куда же вы хотите меня отправить?
Он вскочил на ноги. Руки его дрожали, тело тряслось от неудержимого гнева.
— Вы сами выдали себя, — заметил Манфред, — и это ваше наказание. Но мы найдем для вас безопасное место, новую Испанию под другим небом, и девушка из Хереса будет ожидать вас там.
Не смеются ли они над ним, думал Сери. Но нет, их лица были серьезны. Только Гонзалес наблюдал за ним с легкой полуулыбкой.
— Вы готовы поклясться в этом? — хрипло спросил он наконец.
— Я даю вам слово. Если хотите, даже могу поклясться, — подтвердил Манфред. — А теперь, — голос его резко изменился, — вы хорошо помните, что вы должны сделать завтра?
Сери кивнул.
— Не должно быть ни малейшей случайности, ни малейшей ошибки. Вы, я, Пойккерт и Гонзалес убьем этого несправедливого человека способом, о котором мир никогда не догадается, казнью, которая приведет людей в ужас. Смерть, быстрая, верная, пройдет незамеченной мимо тысячи сторожей, проникнув сквозь запертые двери. В истории еще не было такого… — Он вдруг остановился. Щеки его горели, глаза блестели. Лицо покрылось краской. — Простите, — сказал он, словно извиняясь, — Увлекшись нашим открытием, я забыл о наших побуждениях и целях.
Возникла неловкая пауза. Но не надолго.
— За работу! — скомандовал Манфред и пошел впереди других в импровизированную лабораторию.
В лаборатории Сери снял пальто. Здесь было его хозяйство; из подчиненного он превращался в начальника: направлял, указывал, приказывал, а те, кто еще несколько минут назад внушали ему животный страх, теперь послушно ходили из мастерской в лабораторию и бегали с этажа на этаж.
Сделать предстояло еще многое: произвести ряд опытов, расчетов, тщательных вычислений — для убийства сэра Филиппа Рамона решено было использовать последние достижения современной науки.
— Посмотрю, что делается снаружи, — сообщил Манфред. Он вышел из мастерской и вернулся с приставной лестницей.
Установив ее в темном коридоре, он быстро поднялся, открыл слуховое окно и выглянул на крышу. Затем усилием мускулов поднялся на локтях, пролез в окно и пополз по крыше.
На полмили вокруг виднелись крыши. Дальше Лондон терялся в дыму и тумане. Внизу шумела улица. Манфред вынул карманную подзорную трубу и внимательно посмотрел на юг. Потом он Осторожно пополз обратно, проник в слуховое окно, нащупал ногой лестницу и опустился на пол.
— Ну? — спросил Сери, и в голосе его звучало торжество.
— Я вижу, вам удалось закрепить, — сказал Манфред.
— Так лучше, раз уж мы решили действовать в темноте, — подтвердил Сери.
— Ты видел?.. — спросил Пойккерт.
— Очень неясно. Едва можно было различить здание Парламента, а Даунинг–стрит теряется среди крыш.
Сери вернулся к работе, поглощавшей его внимание. Каково бы ни было его ремесло, он должен выполнить свое дело с особенным старанием. Он хорошо почувствовал в последние дни превосходство этих людей над собой и теперь был счастлив доказать, что и он чего–нибудь стоит, искупая этим свое унижение.