— Говорю вам, сэр, — убеждал начальник полиции, — что мы сделали все, что в наших силах, и все–таки я не могу быть спокоен. Эти люди обладают какими–то сверхъестественными возможностями. Мне все время кажется, что мы что–то упустили, и что они с дьявольской изобретательностью этим воспользуются. Убийство Маркса окончательно смутило меня. Эта Четверка состоит из вездесущих и всемогущих людей. Прошу вас, сэр, ради Бога, хорошо подумайте, прежде чем принимать окончательное решение. Неужели так необходимо проведение этого законопроекта? — Он немного помолчал. — Вы убеждены, что ради него стоит рисковать вашей жизнью?
Это было сказано так прямо и резко, что сэру Филиппу стало не по себе.
— Я не изменю решения. При создавшихся обстоятельствах я не считаю возможным снять законопроект с обсуждения.
— Я зашел слишком далеко, — продолжал он, жестом останавливая Фальмута, собиравшегося возразить. — Я уже пережил страх и недовольство собой. Теперь передо мной стоит вопрос принципа. Прав ли я, проводя закон об освобождении нашей страны от опасных преступников, которые, пользуясь безнаказанностью, толкают невежественных людей на насилия и предательство?
Если я прав, то не правы Четыре Справедливых Человека. Но, может быть, проводимый мной закон несправедлив, является варварским и тираническим актом, пережитком средневековья? В таком случае они правы, а я не прав. Так или иначе, я хочу довести это дело до конца. Я не могу понимать право и справедливость иначе, чем я понимаю…
Он говорил уверенно и спокойно.
— Вы сделали все, что было в вашей власти, — закончил он. — Было бы глупо, если бы я против этого возражал…
— Нам придется еще усилить меры предосторожности, — сказал начальник полиции. — Между шестью часами и половиной девятого вы никого не должны видеть… даже меня и Фальмута. Все это время вы должны оставаться здесь, в этой комнате, с наглухо запертыми дверями. Впрочем, если вы хотите, чтобы кто–нибудь из нас остался рядом…
— Благодарю, — возразил министр. — После вчерашнего случая я предпочел бы оставаться один.
Начальник полиции был того же мнения.
— В эту комнату невозможно проникнуть, — ответил он, осматривая кабинет внимательным взглядом. — Всю ночь мы готовили ее, исследовали все стены, потолок и приладили к окнам железные ставни.
Каждая мелочь в этой комнате была ему знакома. Вдруг взгляд его остановился на вазе с роскошными цветами.
— Этого здесь раньше не было, — сказал он, наклоняясь и нюхая цветы.
— Точно, — подтвердил Рамон. — Мне их прислали сегодня утром из Херфордского имения.
Начальник полиции оторвал лепесток и смял между пальцами.
— Они выглядят так естественно, что кажется, будто они искусственно изготовлены.
Он медленно опустился по мраморной лестнице, где на каждой второй ступеньке стоял полицейский, и заметил, обращаясь к Фальмуту:
— Его нельзя осуждать за принятое решение. Я преклоняюсь перед ним. Но… я боюсь…
Фальмут ничего не ответил, и начальник продолжал:
— В записной книжке ничего нет, кроме маршрута, который сэр Филипп мог бы избрать, чтобы задними улицами доехать до Даунинг–стрит. Это так наивно, а эти люди в то же время так умны, что, вероятно, этот перечень улиц должен изображать нечто другое. Мы чего–то в нем не поняли…
Он вышел на улицу и с трудом протиснулся сквозь толпу полицейских. Необычные меры предосторожности на Даунинг–стрит привлекли внимание народа, не знавшего, что произошло в резиденции министра. Репортерам был запрещен вход за пределы магического круга, и газеты, особенно вечерние, должны были довольствоваться скудными сведениями, неохотно сообщавшимися из Склотленд–Ярда.
«Мегафон», считавший себя особенно близко связанным с делом Четырех Справедливых, делал невозможное, чтобы получить последние новости. С наступлением решительного дня возбуждение и напряжение нервов достигло предела: каждое новое издание расхватывалось жадными читателями, едва появлялось на улицах. В них было слишком мало сведений, но газеты старались дать все, что могли. Описания дома 44 на Даунинг–стрит, портреты министра, план окрестностей министерства иностранных дел, диаграммы и картограммы принятых полицией мер охраны наполняли печатные столбцы и сопровождались повторением в сотый раз подробностей о преступлениях таинственной Четверки.
В этой напряженной и возбужденной атмосфере известие о смерти Маркса произвело впечатление разорвавшейся бомбы.