развлекаясь
колоду судьбы тасует…
помяни моё имя всуе
в час прихода высокой воды
помяни
и прости
ещё
помолись
авось пригодится…
если мир оставляют птицы
он как водится
обречён
Взгляд из окна
После июльского дождя
земля в саду насквозь промокла,
и с удивлением глядят
в виньетке виноградной окна,
как слизывает желтизна
остатки лета пядь за пядью,
и паутины седина
на лист ложится прядь за прядью.
И нет спасения уже
в июльских ливнях запоздалых,
что оставляют грусть – душе,
а телу – странную усталость.
Возможно, ты и сам не рад,
что, выглянув в окно случайно,
увидел, как притихший сад
уходом лета опечален.
Прости июльские дожди,
побудь во власти грусти странной
и, помни, август впереди
росистый, яблочно-медвяный.
Ну, что тут скажешь, милый мой,
не огорчайся, так бывает,
когда сквозь томный летний зной
внезапно холод проступает.
Не сами ль мы тому виной,
что невзначай, в конце июля,
из окон глядя в сад ночной,
в седую осень заглянули.
* * * ("Ты меня растворял в суете ежедневной...")
Ты меня растворял в суете ежедневной,
моё имя развеивал в окриках гневных,
лик мой смешивал с шумной толпой многолюдной
и терял ежечасно и ежесекундно.
Я сжималась от боли в полоску шагрени,
проливалась слезами, стираясь о время,
истончалась, капризам твоим потакая,
но однажды опомнилась – я не такая.
С той поры я жила, равнодушно взирая,
как меня ты растрачивал, в буднях теряя,
жил как водится, в исчезновенье не веря.
Только как-то, почувствовав горечь потери,
пустоту ощутив и от жизни усталость,
понял ты, что меня у тебя не осталось.
В днях минувших меня собирать по крупицам
будешь ты, натыкаясь на чуждые лица.
И, возможно, найдёшь.
И раскаяньем склеишь...
Но вернуть меня прежнюю вряд ли сумеешь.
Позволь мне стать собой
Позволь мне стать другой.
Не той, которую ты ежедневно видишь.
Не той, которая достойна восхищенья.
Пообещай, что после превращенья
ни словом и ни взглядом не обидишь
меня, посмевшую внезапно стать другой.
Позволь мне стать другой.
Не той, которая блистательно-успешна.
Не той, владеющей искусством макияжа.
Позволь мне обойтись без эпатажа,
прошу, не будь надменен и насмешлив
со мной, посмевшей слишком много – стать другой.
Позволь мне стать другой.
Стать той, которая идёт путём тернистым.
Той, для которой одиночество дороже
рукоплесканий, лести, компромиссов.
Которая ничья. И не твоя, быть может…
Которая – изгнанник и изгой.
Позволь мне стать собой.
Смешанно-облонское
Казалась невинной шалость –
за целый вечер – ни слова,
я августа надышалась
медвяного и хмельного.
В душе разлилась усталость,
и пали руки в истоме.
Всё суетно,
всё смешалось,
как в приснопамятном доме.
Лишь с благоуханных лилий
роса ( иль слеза?) струилась…
Скажи, мы с тобою были,
иль только друг другу снились,
и сон тот – причина смуты,
щемящей тоски, тревоги,
и дом наш лишён уюта,
и вид из окна – дороги.
И вместо любви – лишь жалость –
иных времён отголоски.
Всё суетно.
Всё смешалось,
как будто в доме Облонских.
Приглашение к согласию
За грустные стихи меня коришь,
а я не отрицаю, что устала.
Давай с тобой отправимся в Париж,
в объятия Латинского квартала.
Обычно ты непримирим и горд –
отсюда и меж нами разногласия,
но, может быть, на площади Конкорд,
с тобою сможем мы прийти к согласию.
Блошиный рынок вдоль и поперёк
пройдём с тобой, накупим всякой всячины.
Неважно, что ненужной и не впрок,
и не беда, что деньги все растрачены.
А может, Елисейские Поля
нас покорят величием и праздностью,
И будет ночь без сна!
И – voila (вуаля)!
Мои стихи вдруг засияют радостью.
И мелочным, ненужным и пустым,
окажется непониманье наше,
Когда на всё посмотрим с высоты
величественной Эйфелевой башни.
Давай, мой милый, полетим в Париж!
Ты усмехнулся. Брови сдвинул хмуро:
«В Европу захотелось, говоришь?»
И диск поставил Шарля Азнавура.
Адамово Ребро
Откуда ты всё знаешь обо мне?
Чем я дышу, чем я живу и маюсь,
как будто изнутри, а не извне
ты видишь суть мою,
и я пытаюсь
понять и ясным днём, и при луне:
откуда ты всё знаешь обо мне?
Какие б маски я ни надевал,
в какие бы одежды ни рядился –
всё тщетно!
Говорил или молчал,
от твоего всевиденья не скрылся –
какие б маски я ни надевал,
в какие бы одежды ни рядился.
И стонет обнажённое нутро,
и мечется,
и вопрошает: «Кто ты?»
– Я – Женщина. Адамово Ребро.
Я из тебя взросла.
Я плоть от плоти
твоей, чьё обнажённое нутро,
как грешная душа на эшафоте.
Я – Женщина.
Во мне заключены
и Альфа и Омега Сотворенья,
я познаю тебя из глубины,
а ты, глупец, всё ищешь ухищренья
солгать.
Но ведь во мне заключены
и Альфа и Омега Сотворенья.
Восставшее Адамово Ребро,
владею высшим таинством из таинств –
зачатием.
Тебя понять пытаюсь...
А ты кричишь: «Обнажено нутро?!»
Крамольное Адамово Ребро,
владеющее таинством из таинств,
о, Женщина.
Ещё одна жизнь…
Ар.
Ещё одну жизнь на стихи потратить,
прожить её где-нибудь в… Подмосковье,
чтоб горечь осеннюю по утрам пить,
туманом приправленную и тоскою.
Иль вечером снежным – за чашкой чая –