и слышать, как ты рядышком молчишь.
Рукой подать, – а всё ж не заблудиться,
хоть Спаса в октябре простыл и след.
Всё дальше наши взгляды, наши лица,
но сок под тонкой кожицей струится,
и источает мякоть нежный свет.
Рукой подать, – а всё ж не прикоснуться,
нет летних нот в октаве октября.
Но этот голос мне помог вернуться,
туда где мёд, как золото, на блюдце,
и ты молчишь…
и яблоки горят.
РЯБИНОВАЯ ЮДОЛЬ
Мятный чай
Маме
Потаённые струны души
растревожит мотивчик знакомый,
и покличет мирок заоконный,
что когда-то казался большим.
Там синее небес высота
и нежнее дыхание мая,
К восходящему солнцу взмывает
голубей сизокрылых чета.
Своё сердце не в силах сдержать
за четою лечу голубиной
к дому, где у калитки рябина,
где лежит моих странствий межа.
Пять шагов до родного угла
не осилить – такая усталость.
Мама, ты? Ты со мной не рассталась,
ты морщинкой у губ пролегла.
Босиком по росе – не серчай,
мам, я мигом: туда и обратно;
Там под яблоней заросли мяты,
ты ведь будешь заваривать чай?
Отчего-то слезятся глаза…
стали вдруг бесполезны вокзалы,
все слова, что тебе не сказала
не смогу и сегодня сказать.
Круглый стол. Настежь в сумерки дверь....
Нет на свете местечка укромней;
Без любви твоей в мире огромном
Мне ещё холоднее теперь.
Вот и чай подоспел. На столе
хлеб ржаной, так любимый тобою.
Согреваюсь не чаем – любовью,
и мне верится – ты на Земле.
Лечу в Тарусе грусть
Лечу в Тарусе грусть
живой водой Таруски,
мне дорог этот вкус
с родной горчинкой русской.
Лечу в Тарусе грусть,
но, видно, зря стараюсь –
взгрустнулось – ну и пусть, –
судеб не выбираю.
Скитаюсь над рекой,
где спит певец Скитаний,
и трогаю рукой
заиндевелый Камень,
и грея поутру
озябшую рябину,
я радуюсь, что грусть
моя неистребима.
Лечу Тарусой грусть –
святой горчинкой русской
и спорить не берусь,
что грусть не лечат грустью.
Но кто бы ни спросил:
нарочно ли, судьба ли?
Отвечу: на Руси
клин клином вышибают.
_________________
* Таруска – река;
певец Скитаний – могила К.Паустовского находится в Тарусе;
заиндевелый Камень – кенотаф Марины Цветаевой.
Старые дома
Сыну
Дом замерзает…
Грей – не грей, –
безрадостны глазницы-окна;
и тополь – старый бриарей
стучится в них рукою мокрой.
Ему бедняге, невдомёк,
что и у дома есть свой срок.
Как быстро детские шаги
считали лестничные марши,
и яблочные пироги
напоминали: на год старше
ты стал. А средство от тревог
всё то же – бабушкин пирог.
И печь каминная хранит,
запрятав в изразцовых сотах,
мои безоблачные дни –
твои начальные высоты….
Ты покоришь немало их –
дай Б-г, чтоб основной достиг.
Идёшь легко, глядишь – светло,
и со двора кричишь пока мне;
не забывай, бросая камни,
что собирать их тяжело,
а если бросил – не беги –
накроют с головой круги.
И будет падать мокрый снег
в озябшие ладони улиц,
о снах напоминая мне,
о днях далёких,
о весне,
которая с тобой вернулась.
Тепло. Сиротская зима.
Но мёрзнут старые дома.
Рождественская пастораль
Что ж вы натворили, Гриммы...
Вероника Долина
бабушке, с любовью...
Зима в заброшенном саду.
Ладоням – зябко, сердцу – зыбко.
Сочельник первую звезду
раскачивает в синей зыбке.
И проступают из вчера
в неярком, приглушённом свете
малютка Гензель,
крошка Гретель,
и тихо льётся пастораль.
Крепчал мороз по вечерам,
топилась жарко в доме печка,
казалось, сказка будет вечной,
и не исчезнет во вчера.
Румянец на моём лице
с мороза цвёл легко и ало;
варенье с ложечки стекало,
и снились косы Рапунцель.
Всё это помню, как сейчас:
струился синий свет вечерний,
неслышно в дом входил Сочельник,
и тихо теплилась свеча.
И сумасшедшие ветра
всю ночь раскачивали звёзды,
и не горчило слово «поздно»,
и не смолкала пастораль.
Просохнут слёзы на лице.
Со мной и ныне сказки эти:
малютка Гензель,
крошка Гретель
и колокольчик-Рапунцель.
И беспокойные ветра
звезду вечернюю качают,
и льётся над земным причалом
рождественская пастораль.
Там, в конце декабря
... А жить ты должен в синей дали. Ведь люди надеются, смотрят вдаль. В даль моря — синего, в даль неба — далёкого, в даль леса — далёкого, синего. Только в сумерки, только синим утром, только в вечернем тумане можешь подойти к людям.
Имант Зиедонис "Синяя сказка"
Старая-старая сказка,
рассказанная с утра,
к вечеру не исчезла,
став мимолётной былью;
в ней и сюжет бесхитростен,
в ней и мораль добра:
просто люби, не требуя,
чтобы тебя любили.
Там – в конце декабря –
на дне уходящего дня
тонкая ткань сумерек
отсвечивает лиловым,
и силуэт серебряный
дрожит,
за собой маня,
и где-то рядом звенят
серебряные подковы.
Тихо спустись по лестнице,
не обернувшись, – пусть
старая-старая сказка
летит за тобой следом,
и от тоски останется