Он шел медленно. Держа руки в карманах коричневого пальто.
В левой руке Пасиано сжимал письмо, которое Алеха принесла к нему в лавку и наказала оставить под железной дверью на пятом уровне подземной ночлежки.
Правой он, не останавливаясь, ласкал себя между ног. Последние дни превратились в сплошную сексуальную горячку, и продавец комиксов давно потерял счет бесконечным эрекциям и разрядкам.
После недавнего визита Алехи бедняга совсем перестал отличать реальность от сна.
Пасиано не знал, вправду ли провел ночь накануне в чьей-то пустой квартире с безумной толстухой пятидесяти лет. Он помнил, как ожесточенно впивался в ее бесформенное тело, кусал до крови, терзал грязную плоть, пил ее соки и ел экскременты, а потом заснул и во сне играл роль Девы на черной мессе, отдаваясь каждому по очереди и всем сразу… Голым лежал на полу в тени перевернутого креста, орошенный жертвенной кровью младенца, пьяный от похоти, не ослабевшей даже тогда, когда к его груди прижали нож. Хотя, возможно, он и вправду участвовал в сатанинской мессе, а когда потерял сознание, ему привиделся секс с толстухой в чужой квартире.
На втором уровне не было электричества, и от масляных ламп невыносимо свербело в глазах.
Пасиано пробирался среди кишащих паразитами матрасов, на которых спали нищие, отгородившись друг от друга картонными коробками с вонючим скарбом.
Таково было городское нутро, гниющий кишечник Севильи Нового Века.
Инстинкт самосохранения заставил Пасиано насторожиться, когда он ощутил полные ненависти взгляды его обитателей.
Но страх не сумел превозмочь пелену, покрывшую его сознание три дня назад.
Пасиано прибавил шагу.
На этот раз в награду за доставку письма его пригласили на съемки снаффа. Повторяя заветный адрес, он крепче сжимал налитой кровью член, не вынимая руки из кармана. Боль сладка.
На четвертом уровне, за колонной, старик с сизым носом алкоголика молча шарил под рубашкой у старухи, пока не нашел спрятанный в лифчике крестик. Увидев след от распятия на обвисшей груди, Пасиано принялся мастурбировать с удвоенной яростью.
Боль священна.
К съемке все было давно готово. Включая героиню: жребий пал на транссексуала, превратившегося из мужчины в женщину в прошлом году. Чтобы актриса могла во всех подробностях видеть новую операцию, на этот раз по живому, перед ней повесили огромное зеркало. Рядом лежал нож, которому суждено было вонзиться в ее тело. А Пасиано был готов наслаждаться небывалым зрелищем, чтобы в конце концов смешать свое семя с кровью.
С тех пор как Алеха побывала в лавке комиксов, цвета поменялись, а воспоминания перемешались. И только боль осталась прежней.
Боль исцеляет.
На пятом уровне не было ничего, кроме остовов заброшенной автостоянки. Кто-то или что-то не позволяло нищим забредать туда.
Пасиано почти ощупью отыскал железную дверь и поспешно засунул под нее скомканное письмо, похожее на мертвого зверька.
Теперь надо было поскорее убираться прочь; вокруг сгущались зловещие тени, стало трудно дышать, а мысль о запретной съемке заставляла продавца комиксов сильнее тискать напряженный член.
Боль указывает путь.
Из-за колонны вышли трое нищих. Трое вонючих, беззубых, одетых в лохмотья субъекта, готовые пациенты лепрозория. С дубинками и железными прутьями в руках.
– Ты разве не знаешь, что сюда нельзя заходить? Пасиано не ответил, охваченный страхом и возбуждением.
– Поворачивайся, – приказал самый здоровый, сделав непристойный жест дубинкой.
Пасиано не пытался убежать.
Боль спасет нас.
7
Ривена, Альваро и Эрнандес беспокоила вовсе не поездка по ночному городу в полицейской машине под прицелом сидевшей вполоборота Бенарке. Куда тревожнее было то, что автомобиль развернулся, не доехав до комиссариата, миновал старый город и сады парламента и рванул на север.
В этом районе вообще не было отделений полиции.
Сейчас они ехали по Кирпичной улице: сборища наркоманов, трущобы, мусор, дождь; автомобиль притормозил у старой многоэтажной автостоянки.
Освещая путь карманным фонариком, Арресьядо провел пленников вверх по лестнице. Два пролета с огромными щелями, в которые виднелись черные провалы преисподней. Бенарке со своей немецкой пушкой замыкала процессию.
Поднявшись на второй этаж, полицейский достал ржавый ключ, отпер дверь в обшарпанную комнату со следами костра на заваленном шприцами полу и раскиданными по углам картонками, явно служившими кому-то постелью. Загнав арестованных внутрь, он велел им выстроиться вдоль стены с поднятыми руками.
Отдав неуверенно переминавшейся с ноги на ногу Бенарке плащ и пиджак, Арресьядо закатал рукава рубашки, порылся в карманах брюк и достал мятую пачку сигарет, зажигалку и небольшие никелированные плоскогубцы с острыми краями.
– Я не желаю слышать от вас ни слова, если только вы не собираетесь признаться, куда девали чемодан. Видите это? – Полицейский щелкнул в воздухе плоскогубцами. – Этой штукой человека можно разорвать на куски, один кусочек за другим. Но это процесс медленный и омерзительный. И крови будет, как со свиньи, – теперь он обращался прямо к Эрнандес.
Арресьядо не удивился бы, если бы кто-то из троих немедленно заговорил, и не слишком расстроился, если бы они продолжали молчать.
Под рубашкой комиссара перекатывались накачанные мускулы, пейджер и огромная кобура на широком поясе делали его крепче и внушительнее.
Поиграв плоскогубцами и убедившись, что они хорошо смазаны, Арресьядо схватил Эрнандес за руку и легонько прищемил ей тыльную сторону ладони, отхватив кусочек кожи. Девушка скорчилась от боли.
Комиссар был совершенно спокоен. Он не проронил ни слова. Его дыхание было ровным и глубоким.
Арресьядо был мирным и обстоятельным человеком.
Он не торопясь выбирал, к чему бы еще применить свой жуткий инструмент.
8
Тело несчастного библиотекаря увезли, из Архиепископского дворца спешили убрать последние следы самоубийства.
Пары звонков из канцелярии кардинала в кабинеты городских чиновников хватило, чтобы дело замяли, объявив случившееся результатом внезапного помешательства на фоне прогрессирующего старческого слабоумия.
Епископ Сесар Магальянес не знал, что и думать о разыгравшейся на его глазах кровавой сцене, но был намерен во что бы то ни стало во всем разобраться.
Твердо ступая и горделиво распрямив плечи, епископ спустился по мраморной лестнице на первый этаж, в приемную секретаря-канцлера.
– Он один? – спросил Магальянес у молодого священника, который при виде епископа лишился дара речи и сумел ответить лишь слабым кивком.
Епископ прошел в отделанный благородным деревом кабинет Норберто Наварро Наварро, второго человека в архиепископате. Клирик со слишком громким именем и слишком низким происхождением, чтобы сравняться с Магальянесом, перед которым Наварро трепетал настолько, что вознамерился уступить гостю собственное кресло.
– Я рад вас видеть, отец Наварро. К сожалению, раньше у меня не было времени к вам заглянуть. Садитесь, – предложил епископ и уселся первым.
– Ваше преосвященство, какая честь. Как вы себя чувствуете?
– Трудно сказать.
– Прискорбно, что вам довелось присутствовать при страшном конце брата Зенона Ункары. Вы, кажется, были знакомы? Брат Зенон как-то упоминал ваше преосвященство.
– Что же он говорил?
– В последнее время брат Зенон сделался немного странным, нелюдимым… Можно сказать, что членом нашей общины он так и не стал. По большому счету Ункара находился здесь исключительно в качестве хранителя сокровищ Ватиканской библиотеки. Брат Зенон отказывался…
– Что он говорил обо мне?
– Видите ли, он был довольно противоречивой личностью. И, очевидно, пребывал в депрессии. Мы не придавали его словам слишком большое значение.
– Что именно он сказал?
– Ничего не значащие фразы… Брат говорил, что Откровение начинает сбываться. Что сначала сотрется написанное слово, а затем память. Что только вы и ваши люди способны победить зло еще большим злом. Мы видели, что бедняга не в себе, но он ведь не подчинялся нам напрямую… Нам пришлось отправить рапорт в Ватикан, но ответа мы так и не получили.