К ночи масштаб бедствия стал ясен.
Кристапа больше не было. Мальчик, получивший удар в висок, умер, наверное, сразу. Во всяком случае, лучше было бы, если бы он умер сразу, чтобы не видеть, как надругаются бандиты над его матерью и сестрой, в то время как вторая сестра, потерявшая от побоев сознание, валяется на полу грудой тряпья. Папа жив и даже в сознании. Но у него пробита голова, а от лежания на холодной земле он хрипит, как расстроенный аккордеон. Мама… Ну, если не брать во внимание побои и то, что не должно происходить ни с одной женщиной, то и она и Марта – в порядке. Густе, избитой и родившей двойню, тоже неплохо бы восстановить силы. Но она – в порядке. У неё дети, и она должна быть в порядке, несмотря ни на что.
Да, у них больше нет лошади. И бандиты свели со двора двух коров.
Но у них есть дом, в доме есть печка, а значит – есть тепло. И есть одна корова и два телёнка. Если удастся их поднять, то через год снова будет три коровы. Да, и самое главное: у Густы и у Марты есть молоко, и их дети будут жить.
Ночь Кристап проведет в сенях. А завтра, прямо с утра, Густа пойдёт в город и позовёт помощь. Она организует похороны и панихиду. И нужно будет позвать к папе врача. Она сделает всё, что нужно. А пока она лежит в постели и, засыпая, слышит, как хрипит за стенкой папа, как ворочается во сне наплакавшаяся на всю жизнь мама, и как сопят два носика малышей.
Остальное – завтра.
8
Утром, оставив Марту один на один со всеми, кто нуждался в добром слове и крепкой руке, Густа так быстро, как смогла, умчалась в город. И вскоре одинокий хутор стал местом, куда подходили и подходили люди, чтобы помочь.
Соседка – тётя Мара – увела со двора маму, а остальные женщины обмыли и собрали в комнате Марты Кристапа. Там он и лежал на столе, ожидая, пока будет готов для него последний дом. Во дворе уже вовсю стучали топоры – помочь Янке проводить в последний путь сына соседи считали делом чести. Сам же Янка лежал, разметавшись по кровати, и хрипел, а вокруг него хлопотал приехавший доктор, недовольно оглядывая больного из-под больших круглых очков. Густа стояла рядом, на подхвате.
– Ну, рану-то я зашью, это не страшно. Несколько дней полежит, и даже голова болеть не будет, – врач повернулся к ней. – Голова меня не беспокоит. Но вот с лёгкими похуже будет, видать, застудился ваш батюшка, пока на земле лежал. Что же вы, голубушка, сразу его не подняли?
Ответа на вопрос у Густы не было. Ну не признаваться же врачу, что в это время сама она лежала здесь, в этой же комнате на простывшем полу, где и родила двух крошечных, недоношенных ребятишек. Ну как сказать, что малыши, незаконные, «в подоле принесённые», лежат сейчас в соседней комнате вместе с Мартиной дочкой, и она, Густа, даже не знает, кто из троих сейчас плачет тоненьким детским плачем. Поэтому упрёк врача остался без ответа. Важнее сейчас было не то, что было, а – что будет, и что можно сделать, чтобы отец встал на ноги.
– Вы папе помочь сможете? – голубые глаза внимательно смотрели сквозь очки прямо в душу доктору.
Доктор поёжился от этого требовательного взгляда.
– Ну, не знаю… По-хорошему в больницу его надо бы… Без уколов не справиться. Да только везти его в таком состоянии тоже нельзя. – Доктор задумался.
– А вы покажите, доктор, как уколы делать. Я сама попробую, у меня получится.
Доктор вновь поёжился под её взглядом, но поразмыслив, кивнул:
– Давайте попробуем.
И принялся доставать из саквояжа и раскладывать на табуретке необходимые принадлежности:
– Вот, смотрите…
Доктор чуть смешался, увидев, как крестьянская девушка, достав откуда-то блокнот, явно рабочий, приготовилась записывать инструкции. Удивлённо приподняв бровь, он, однако, продолжил своё дело.
Вскоре папа, уже уколотый и с зашитой головой, спал, а Густа аккуратно складывала шприц и лекарства, оставленные врачом.
Так, между делом забегая к Марте покормить малышей, Густа вьюном крутилась по дому. И когда тётя Мара привела маму, дело было сделано: папа спал, подложив под забинтованную голову ладонь, обмытый и одетый Кристап в новом, только что сколоченном гробу уже ждал отпевания в церкви, а дом был отмыт до блеска. О погроме напоминал только перекошенный ткацкий станок и несколько щербин и пятен на полу, которые так и не удалось извести. В доме было тепло и пахло свежим, недавно испечённым хлебом.
Утром, с зарей, за ними заехал Юрис. Посадив на подводу маму и Марту с дочкой, он вопросительно уставился на нерешительно топтавшуюся во дворе Густу. Та металась между долгом перед безвинно пострадавшим братом и двумя крохотными созданиями, едва появившимися на свет, которых она вынужденно то и дело бросает на произвол судьбы. Метания прервала мама. С подводы неожиданно прозвучал её хриплый и какой-то тусклый, но достаточно сильный, чтобы быть услышанным, голос: