Вообще на политические темы мы редко разговаривали с родителями впрямую, если только они не касались наших родственников. Но намеки взрослых, их жесты, отсутствие газет в доме, умолчания – все это дети быстро понимают. Понимание приходит из окружающей тебя атмосферы. Я быстро уразумела, что доверять и говорить откровенно можно только с самыми близкими друзьями, да и то в известных пределах, и поняла, на какие темы можно разговаривать с одноклассниками и новыми знакомыми. Стукачом мог оказаться любой и каждый… Мне потребовалось десять-пятнадцать лет жизни на Западе, прежде чем этот инстинкт, прочно встроенный в подсознание, отпустил меня.
С началом НЭПа в 1921 году жизнь наладилась. Исчезли скудные пайки. Открылись магазины. Как грибы после дождя появились рестораны и танцзалы. Исай, работая инженером в бывшей Всеобщей компании электричества, а затем на Свирьстрое, получал неплохую зарплату. Помню, какая была радость, когда он принес мне из магазина настоящее платье. До этого платья мне перешивала Настя из старых маминых. К тому же нам разрешили переехать в квартиру в прекрасном доме на Моховой (№ 26). Правда, она оказалась несколько великоватой для нас пятерых. Чтобы не подселили чужих людей, в одну из комнат мы поселили дальнего родственника. Я уже не помню его фамилии, звали его Эрик. Впрочем, мы его почти не видели, он проводил все время на работе.
Когда мне исполнилось тринадцать, мама и отчим решили, что нам с Ниной надо знать французский. Они нашли пожилую француженку, которую за глаза мы звали madame La Vieille[2]. Первые два-три урока прошли нормально, но потом она принесла с собой пьесу Ростана «Орленок». Мы должны были читать ее на два голоса. С ума сойти! Монологи казались нам бесконечными. Но вскоре мы заметили, что минут через пять Madame La Vieille начинает клевать носом. Я стала читать каждую четвертую строчку. У Нины был другой метод, она читала каждую четвертую страницу. Голоса лились монотонно, и Madame La Vieille ничего не замечала. Даже таким сокращенным способом чтение продолжалось два месяца, после чего мы взбунтовались.
Исай всерьез занялся профессиональным переводом и начал работать по договорам с «Всемирной литературой». Для этого издательства он перевел «Страдания юного Вертера» (напечатано в 1922 году) и «Годы странствий Вильгельма Мейстера» для предполагавшегося собрания сочинений Гёте (которое, к сожалению, так и не было напечатано), а также «Утраченные иллюзии» Бальзака, изданные «Академией» с большой задержкой. Хотя Исай по-прежнему каждое утро уходил в свою контору, переводы стали его страстью и жизнью, а гонорары составляли существенную часть заработка. Еще через два-три года, в середине 1920-х, он оставил инженерство и на некоторое время примкнул к сословию «свободной профессии», как тогда назывались представители различных искусств, не связанные государственной службой.
Во времена НЭПа бурно расцвели частные издательства – «Атеней», «Петроград», «Время», «Мысль», «Книга», «Сеятель», «Книжный угол». Они возникали одно за другим и печатали переводную художественную литературу в огромном количестве. Но раздобыть новейшую иностранную литературу было очень непросто, к тому же ее часто не пропускала цензура, которая именовалась жутким словом «Главлит». Поэтому частные издательства охотно печатали произведения писателей XIX века или еще более старых.
Переводами стали заниматься прозаики и поэты, критики и филологи, наконец – просто «бывшие» люди, хорошо знавшие языки. Между издательствами существовала конкуренция. Нередко два издательства одновременно выпускали одну и ту же книгу в двух различных переводах и под различными названиями. Например, Исай Бенедиктович перевел «Люди доброй воли» Жюля Ромена наперегонки с Осипом Мандельштамом. Литературный язык Исая был безупречным, с одинаковой свободой он переводил как с немецкого, так и с французского.
Почерк у меня и на русском и на английском можно охарактеризовать как «курица лапой». Так уж получилось с самого детства, несмотря на все старания родителей. В отличие от меня, почерк у отчима был четкий: рукописи, особенно при спешке, шли прямо в набор. Дома в книжном шкафу выстраивалась целая полка его переводов: «Доминика» Эжена Фромантена, «Сцены из жизни богемы» Анри Мюрже, «Манон Леско» аббата Прево, новеллы Артура Шницлера, романы Лео Перуца, малоизвестные повести Бальзака, «Мой дядя Бенжамен» Клода Тилье… До моего отъезда в Швейцарию в 1931 году в его переводах вышло более пятидесяти книг. В то время он стал признанным мастером перевода.