Теперь, когда мне восемьдесят, а Марлиз пятьдесят, я понимаю ее лучше. Если бы мне было пятьдесят, а моей жене восемьдесят, я бы тоже загулял. В то время я все еще обладал кое-какой потенцией, хотя она, полагаю, будучи тогда в самом соку, нуждалась не в коптящей лучине, но в пылающем факеле.
Когда у меня появились насчет нее подозрения, я попытался отплатить ей той же монетой. Познакомился с танцовщицей из ночного клуба, которая была даже моложе, чем Марлиз. Работа ее заключалась в том, чтобы пританцовывать, извиваясь среди зеркал, в одеянии из серебристых полосок и с прической, украшенной плюмажем. Она выглядела не очень-то по-человечески, и даже грудь у нее была обильно припудрена. Я начал ее посещать, а потом стал посещать своего врача. Нет ничего глупее, чем секс в отместку; скрашивалось это разве что тем, что эта грустная и одинокая женщина обратила на меня внимание из сострадания к моему возрасту.
Течению времени противостоять невозможно, так что я вернулся к спокойным парковым скамейкам, где полагается посиживать старикам. Вернулся к восхождениям на холмы – и там, в тусклой и бесполой красоте розовеющих небес, открыл в себе свои подлинные, по праву принадлежащие мне силы.
Фунио добьется многого, несмотря на свое сомнительное происхождение. Я для него был и остаюсь отцом, и самая моя большая печаль состоит в том, что я умру, когда он будет еще слишком юн. Но хоть он и будет по мне горевать, это не остановит его в развитии, во всяком случае, я на это надеюсь. Не могу придумать для себя ничего такого, чего мне хотелось бы больше, чем прожить еще лет сорок или пятьдесят, наблюдая за тем, как он покоряет мир. Блестящие его способности просто ошеломляют. Мне не нравится слово «вундеркинд», и мы пытаемся не обращать внимания на эти его черты, потому что выдающегося ребенка можно погубить, если заставлять его проделывать всякие трюки, как циркового медведя.
Когда Фунио было четыре года, он думал, что автомобильные номера – не что иное, как ценники. Однажды, когда мы ехали в Сан-Конрадо, он ошарашил меня, спросив, почему это «фольксваген», едущий впереди нас, в три раза дороже «роллс-ройса».
– Вовсе нет, – сказал я.
– А ты посмотри на их ценники! – прощебетал он.
Когда до меня дошло, что он может мгновенно и точно делить числа, я принялся задавать ему вопросы. Как раз перед тем, как мы вышли на пляж, задал тот, которого никогда не забуду.
– Фунио, – сказал я, – давай так: количество букв в твоем имени – это икс, количество букв в мамином имени – это игрек, а икс плюс игрек минус зет равно десяти.
– Зет равно двум, – сказал он таким тоном, словно спрашивал: «Что еще?»
Когда ему исполнилось пять, он захотел завести чековую книжку, так что мы обучили его двойной бухгалтерии, которой он овладел без сучка без задоринки. В прошлом году он начал проверять некоторые письменные экзаменационные работы из Морской академии.
Кто вырастет из такого ребенка? Мы заставили его дать обещание не добиваться в школе чрезмерных успехов, сдерживаться хотя бы до поступления в университет, чтобы не лишить себя детства. В эмоциональном отношении он ребенок, а взросление происходит не только с ростом интеллекта, но и благодаря развитию души и сердца. Не то чтобы они у него слишком уж сильно отставали от его разума, однако духовный рост требует большего времени. Уроки роста воспринимаются как удары судьбы и таят в себе соблазн воображать, будто с ними можно разделаться как с алгебраическими задачками, в то время как их можно лишь стойко переносить.
В школе у него отличная успеваемость, и только. Дома он читает исторические труды, романы, энциклопедию, а в последнее время увлекся экономикой, к которой его привел интерес к статистике.
А так он – малыш, смуглый, как сицилиец, с огромными глазами и унаследованными от матери белоснежными зубами. Два верхних резца подошли бы, пожалуй, бурундуку.
Школьная его форма кажется частью его самого. За исключением младенчества, он никогда не появлялся ни в чем, кроме как в голубых шортах и белой рубашке. Он и плавает в шортах – потому, полагаю, что видит, как я плаваю в своих шортах цвета хаки, и знает историю моего падения в море.
Наверное, это справедливо, – если только здесь не замешано чудо, – что он способен воспринять все, что я ему говорю, потому что я люблю его больше всего на свете. Когда он был совсем маленьким, я брал его с собой на прогулки, я на руках относил его на гору, и там, на вершине, мы шли в то место, куда я всегда хожу, где я сажал его к себе на колени и мы смотрели на море внизу, на крохотные белые барашки, убегавшие от солнца, жаждущего их поджарить, – по крайней мере, так это представлялось моим утомленным глазам. Я говорил ему о многих вещах, которых он не мог еще понять, но, думаю, каким-то образом все-таки понял.