Я думал, что мне приходит конец. Педик был здоровенным детиной, прирожденным драчуном и тренером по боксу. Я вовремя заметил, что кулаки у него обмотаны боксерским бинтом. Либо он только что проводил занятия по боксу, либо собирался их проводить.
В то же мгновение у меня созрел план.
– Давай, Кабот! – заорал я.
Это почему-то раззадорило педика, но Кабот поднялся на лапы, размахивая хвостом. Я посмотрел на собачью морду и, едва в состоянии ворочать языком, просипел:
– За работу, Кабот!
Кабот с готовностью поднял голову, как это делают собаки, и стал искать силомер. Нашел – так он думал – и приблизился, в точности как был обучен делать это в классе. Он завилял хвостом.
– Кусай, Кабот, кусай! – скомандовал я, и он послушался.
Педик тотчас же отстал от меня и покатился по полу.
– Кусай, кусай, кусай! – скандировал я, точь-в-точь как мы делали это на занятиях. – Кусай, не отпускай!
И милый пес раздробил кость насильнику, и ничего ему за это не было, потому что тот нарочно придумал историю про бульдога, который, как он утверждал, лежал в засаде за писсуаром.
Из тюрьмы Тумз в клинику Шато-Парфилаж меня препровождал нью-йоркский детектив из отдела убийств. Это был ирландец по имени Грейс Спинни. Судья понимал, что смирительная рубашка и некоторые требования природы не вполне между собой согласуются, и, памятуя о статье Конституции, грозящей необычайно жестоким наказанием за нарушения неотъемлемых прав граждан, предусмотрел выход для нас обоих. Как только мы оказались за пределами трехмильной зоны, Спинни снял с меня рубаху, хотя он снова пеленал меня всякий раз, как мы проезжали через Париж, Женеву и другие города моего унижения.
На берегах Гудзона и в долине Шенандоа занималась весна. Солнце ходило под идеальным углом, свет его не был чересчур ярким, невысокая молодая травка зеленела, а ночи доводили до эйфории дуновениями теплого бриза. Прекрасные весенние пейзажи обрамлялись всполохами красных и желтых цветов, которые издалека напоминали мазки масляной краски, положенные мастером на поля.
Но волны в Северной Атлантике были по-походному серыми, а небо исходило моросью и клубилось туманом. Льдины, размером с белого медведя, плыли по морю, как кувшинки, и Спинни, всю свою жизнь ловивший преступников в городских трущобах, не раз подзывал меня к иллюминатору, тыкал в него пальцем и говорил: «Красотень-то какая! Красотень!»
Хотя он был отличным детективом, но с образованием ему явно не повезло и даже читать «Полицейскую газету» без посторонней помощи он не мог, так что после бесчисленных вопросов – «Как пишется леди Годыва?» – я стал его личным секретарем. При этом подтвердились гениальные прозрения Исаака Ньютона: каждое мое усилие вознаграждалось тем, что он в равной мере подробно рассказывал мне о тех годах своей службы, начиная с «тыща восемьсотен семисот седьмого».
Он готовился выйти на пенсию и сильно переживал по этому поводу.
– Убийство без пользы никому, – сказал он как-то. – Результат един – труп. На твоем месте, будь мне четырнадцать годков, как тебе, я бы курочил банки.
– Банки?
– Сейфы. Убийства амуральны. Я, хоть и офицер полиции, ничего амуральнова в грабеже не вижу. Знашь, у нас был чудак, который назывался «Робин Банкнота», – он выряжался с иголочки и шел в банк. Грит там: «Доброе утро. Хачу открыть у вас щет». «Как вас звать?» – спрашивают. «Робин Банкнота», – грит. И дело в шляпе!
Спинни склонился над спинкой койки, словно бы собираясь поведать мне тайну вселенной.
– В банках денег немерено, – сказал он. – И шариться не надо. Они все в одном месте лежат. Будь я на твоем месте, пошел бы сперва учиться, как чего экономить следует по уму, в университет какой-никакой, а потом устроился на работу в банк, к деньгам поближе, усек?
Я, конечно, усек, но отложил в долгий ящик.
Не припомню, когда я чувствовал себя хуже, чем в смирительной рубашке, – даже когда я свалился за борт и свист ветра возвещал мне скорую смерть. Хуже была ну разве что шоковая терапия, которой меня подвергали перед отправкой за границу, навязанная мне этим лакающим кофе ублюдком, который называл себя судьей.
Смирительная рубашка связывает вас по рукам и приводит к едва ли не полному параличу. Не находя выхода через жест агрессии, попросту говоря, не имея возможности дать кому-нибудь в рожу, вы испытываете боль, которая становится величайшей пыткой. Из двух типов закрутки смирительной рубашки худшим является тот, при котором руки оставляют спереди. Предполагается, что так оно более гуманно и лучше для кровообращения, но это приводит к чувству такого бессилия, которое трудно передать.