– Мы отправимся на Северный полюс, – сказала она.
– Вот оно что!
– Я знаю, что в один прекрасный день меня не станет, поэтому, пускай даже во мне и есть тяга к бережливости, я настаиваю на том, чтобы истратить эти деньги немедленно – на что-нибудь такое, о чем можно будет вспомнить.
У каждого члена ее семьи было по нескольку счетов в нескольких швейцарских банках; там и сям были разбросаны сейфы с деньгами, предназначенными для несчастный случаев или бегства.
– Для евреев, – объяснила она, – деньги по большей части служат гарантией жизни. Мы копим их, когда можем, но делаем это не из жадности, но из страха.
– Как же вы ими наслаждаетесь? – спросил я.
– Никак, – сказала она. – Но мы попробуем.
Я умолял ее вернуть деньги, испытывая что-то вроде тревоги, заставившей ее отца устроить по всему континенту тайные хранилища на тот случай, если на его детей начнут охотиться, как на крыс. Но она сказала, чтобы я не беспокоился. Он владеет пароходной линией и множеством зданий в Париже, на Елисейских Полях или поблизости, так что ее выходка не причинит вреда ни ему, ни ей, ни их будущему. Она вручила мне пятьдесят тысяч франков, чтобы я держал их при себе, и мы прогулялись по городу, прежде чем поднялись в спальный вагон, который доставил нас, лежащих в объятиях друг друга, в Гамбург.
Наш корабль назывался «Метеор». Нам пришлось дожидаться его десять дней, в течение которых мы снимали два номера в маленьком отеле посреди сада, притворяясь, что пользуемся ими обоими. Тогда-то я и узнал, что люди, натыкающиеся друг на друга, крадучись среди ночи по отельным коридорам, делают, несмотря на явную нелепость этого, вид, что и они, и те, кто им повстречался, невидимы, а за завтраком на следующее утро приобретают пунцовую окраску, напоминающую бархатный занавес в Датском оперном театре.
И даже если на следующее утро ты оказываешься в ханжеском мире, это все равно слаще, ибо тобою движет любовь, – она по самой своей сути слаще, чем та чашка чая, в которую ты по рассеянности кладешь шестнадцать ложек сахару.
Гамбург, будучи морским портом, являлся тем самым местом, куда немецкие моряки доставляли из тропиков эти желтые, пахучие и терпко-кислые плоды, которые они именовали цитрусами, – лично мне это слово представлялось как-то связанным то ли с электричеством, то ли с велосипедами. В нашем отеле было много цитрусов, достаточно, чтобы изводились запасы сахара и все вокруг казалось залитым солнцем, даже если опускался туман.
Каждый день мы проходили пешком по несколько миль. Закупали одежду для Северного полюса. Посещали мюзик-холлы и театр. А еще мисс Маевска играла на фортепиано в салоне отеля, изумляя остальных постояльцев, ибо в те времена выдающиеся музыкальные способности пользовались признанием даже среди простого народа, они ценились и уважались. Думаю, мы с мисс Маевской могли бы остаться там навсегда, но потом объявился «Метеор», пробравшийся вниз по норвежским фьордам.
Хотя нам предстояло остановиться в Эдинбурге и в Исландии, где предположительно можно было повстречать кузнечика, большая часть нашего маршрута пролегала в северных широтах, где ареал кузнечиков сведен к нулю. Мы направлялись к кромке паковых льдов Северного Ледовитого океана, что проходит около 82 градусов широты. В рекламных проспектах круиза говорилось, что, если позволят условия, мы достигнем Северного магнитного полюса, но это оказалось ложью. Лгали там и насчет северного сияния, но все же с полдюжины раз мы его видели – оно с пугающей точностью разворачивалось ровно посередине тех нескольких минут темноты, что выпадали на нашу долю, когда корабль осторожно пробирался между Шпицбергеном и полярной шапкой, маневрируя в морях, на удивление свободных ото льда.
Никто не стал бы искать нас в Гренландском море, потому что, если вдуматься, о нем и слыхали-то очень немногие – и оно было бы мгновенно отвергнуто в качестве возможного местонахождения подростка, сбежавшего из психиатрической клиники. Кроме того, мисс Маевска слышала, что свет этого мира подобен свету чистилища, что таким, насколько это подвластно человеческому воображению, предстает свет в лишенных течения времени каморах после смерти; этот свет – печальная серая определенность, позади которой ожидает неопределенная яркость, превышающая яркость солнца, торжество белого и серебряного, сравнимое со львиным рыком, нечто такое, что, подобно полярному сиянию, танцует, образуя изгибающиеся стены, веера, лучи, завесы и дуги, привлекая для этого все известные пастельные краски, равно как и те, которые еще только предстоит увидеть. Она хотела ощутить эту яркость через серый цвет, застящий ее от смертного взгляда, и в той же мере хотелось ей получить несколько недель избавления от того, что она называла своим «смертельным страхом».