«Метеор» был старым, но быстрым судном, и времени между Гамбургом и Эдинбургом мне хватило как раз на то, чтобы повредить себе спину на механической лошади. С тех пор мне больше не приходилось ни видеть механических лошадей, ни слышать о них, и никто, быть может, не пожелает их снова описать, а в таком случае вы так никогда и не узнаете, что они собой представляли, и это достойно сожаления, потому что, будучи совершенно нелепыми конструкциями, они в точности предсказывали все, что ужасающим образом пошло наперекосяк в остававшейся части столетия.
В Рио, где, насколько я помню, телесный идеал всегда находили в округлости, гладкости и мягкости (округлые груди и ягодицы, плечи, изгиб который так же гладок и непрерывен, как траектория снижения ласточек), а плоть на ощупь походила на воздушный шарик, наполовину наполненный водой, – даже в Рио поголовным увлечением стали твердость, сила, ловкость и крепость. Это означает, что женщины теперь не меньше мужчин занимаются физическими упражнениями.
Сожалею, что этого не было раньше, когда я еще не превратился в старика. Возможно, если бы Констанция бегала по десять километров и взмывала над высоко установленной планкой, у нее не возникло бы намерения меня оставить. С другой стороны, она, наверное, могла бегать по десять километров и брать высоту: она была очень спортивна. Возможно, если бы у Марлиз были упругие груди и сильные, гибкие руки пловчихи, между нами не возникало бы так много споров. Кто знает? Точно я знаю только одно: даже в Ботаническом саду женщины проносятся мимо так, словно их терзает дьявол, словно они находятся при последнем издыхании, – но когда они движутся медленно и грациозно, то похожи на богинь.
Недавно я видел девушку, бежавшую на фоне голубого неба в садах Нитероя. На ней была футболка персикового цвета. Лицо ее было крапчато-красным из-за усиленно циркулирующей в сосудах крови. И вся она лоснилась от пота. В разогретом воздухе мягко раскачивались пучки разметавшихся белокурый волос, а в зеленых глазах ее, казавшихся невероятно сияющими и глубокими, было так много голубых и серых пятнышек, что я, вскочив, стал по стойке «смирно», сердце мое заколотилось, и я подумал: «Она, должно быть, родилась в ювелирном магазине».
В мои дни физические упражнения приравнивались к работе, потому что большинство работ подразумевали физическую силу. Поскольку лишь аристократам приходилось изобретать способы напрягать свои мышцы, чтобы они не атрофировались, то и оздоровительные учреждения, какими они тогда были, отражали пристрастия аристократов. Например, весы в гимнастическом салоне «Метеора» были снабжены изукрашенными кисточками стульями, чтобы не унизить взвешиваемого необходимостью стоять. Каждый из тренировочных снарядов резервировался, словно ложа в опере, и служители тщательно чистили и полировали их в промежутках между посетителями. Булавы были покрыты лаком, как панельная обшивка лифтов в небоскребе братьев Брукс, шейки их каждый день оборачивались свежим полотном, а набалдашники рукояток были позолочены.
Но все, что можно было там увидеть, не шло ни в какое сравнение с выстроенными в ряд пятнадцатью механическими лошадьми, перед каждой из которых висела тщательно выписанная маслом сцена охоты. Все они были до совершенства округленными половинками туловищ из палисандрового дерева, увенчанными английскими седлами и прикрепленными к поршне-образным устройствам, высовывающимся из тяжелых пластин на полу. В движение их приводили массивные колеса и возвратно-поступательные механизмы, покрытые красной и зеленой краской. Запах кожи и скрип стремянных ремней заставлял взгляд искать лошадей, встряхивающих гривами над покрытыми потом каштановыми боками. Но лошадей заменили на механизмы, и они скрежетали под аристократами в твидовых костюмах и высоких сапогах, охваченными пляской святого Витта и рискованно размахивающими в воздухе своими кнутовищами, словно мухобойками, хотя некоторые, казалось, просто плывут на уровне груди, как если бы их подхватил поток тропического воздуха.
Полагаю, одной из причин, способствовавших нашему с мисс Маевской помещению в психиатрическую клинику, было то качество, которое мы разделяли и которое заставило нас обоих испытать что-то вроде испуга, из-за чего мы, не сговариваясь, вошли в салон и обвиняющим тоном спросили:
– Где же лошади? Это безумие. Что вы сделали с лошадьми?
Нас незамедлительно подвергли остракизму, но у обладателей невысоких титулов, в чьем обществе мы путешествовали, возникло подозрение, что мы – куда более титулованные особы. Да, нам требовалось быть либо таковыми, либо революционерами, чтобы посметь бросить вызов пятнадцати усевшимся в седла прусским помещикам, каждый из которых был военным в отставке. Будучи помешанными, мы понимали, что нельзя обойтись без живой лошади под седлом, что скакать с помощью возвратно-поступательных механизмов и колес, не имеющих ни жизни, ни дыхания, есть грех перед Богом.