Я потянулся влево, чтобы схватить ее, но она ускользнула от меня. Потянулся сильнее. Она опять ускользнула. И так далее, пока я не обнаружил, что одной своей частью нахожусь на одном конце скамейки, а другой – на другом. Длина скамейки составляет около пяти футов, а длина моего туловища, от копчика до гланд, – около трех футов. Это растяжение, длившееся не больше мига, привело, я считаю, к тому, что артерии мои временно отсоединились от сердца, которое мгновенно остановилось.
Согласно законам везения, гравитация ухватила меня и швырнула на землю, тем самым вернув артерии в их привычное положение, и я выжил. Но потрясение и боль после этого временного отсоединения были таковы, что я не мог подняться и полчаса лежал возле скамейки, пока меня не обнаружил смотритель, который и вызвал «неотложку».
К моему изумлению, «неотложка» добралась до больницы, никого по пути не задавив и не перевернувшись, и меня помчали на каталке по коридорам, как если бы я подвергался смертельной опасности. Я по-португальски, то есть на языке, который временно отказывался мне служить, так что пришлось обратиться к кратким идиомам родного английского, пытался объяснить им, что везение и гравитация уже подключили мое сердце к потокам крови, но никто из них меня не понимал. Они были взволнованы, а я оставался спокоен. Они суетились вокруг меня, как на войне, а я наблюдал. Я все время говорил им не спешить, но, видимо, они слишком уж насмотрелись американских фильмов, в которых в помещениях «скорой помощи» все перемещаются со скоростью рукопашного боя.
– Послушайте, – сказал я, – тело – это как гитара. Ему присуща некая музыка. Распознайте темп этой музыки. Дайте ей зазвучать. Я вам не машина. Обращайтесь со мной в ритме моего сердца, и все со мной образуется.
А эти глупцы, они привязали меня к столу и сделали мне инъекцию атропина. Мне требовался отдых, но никак не двадцать чашек кофе. Они едва меня не убили. А потом принялись толочь мою грудную клетку, как обезьяны, пытающиеся вскрыть кокосовый орех. Сломали мне грудину. Изо рта у меня пошла кровь.
Ну вот и все, подумал я, теперь я умру, даже не закончив своих мемуаров.
«Фунио», – говорил я, пока они меня молотили с неослабевающим усердием. «Фунио, Фунио!» – кричал я, потому что мне его не хватало. Но потом, когда я с неистовым воплем исторг из себя огромный тюк грязного белья ругательств и проклятий, зазвучала музыка. Раздаваясь откуда-то изнутри (они, эти идиоты, были слишком серьезны, чтобы обзавестись радио), она придала мне устойчивость в том прибое, что бурлил вокруг, – пока я не почувствовал, что поднимаюсь над ним, подвешенный в солнечном свете, как только что рожденная Венера.
Все стихло, и я увидел что-то вроде огромной закрученной раковины, расцвеченной рассветной голубизной и блистающим золотом, двумя красками, переплетенными между собой, и услышал одну ноту, единый зов, чистый звук, который дал мне сил, чтобы разорвать те узы, которыми они привязали меня к столу.
Они так и отпрянули. А вы бы устояли? Мне восемьдесят, а ремни были толстыми.
– Все в порядке, – сказал я. – Все, что мне нужно, это ледяной стакан сока папайи.
Уж это-то они уразумели, но не потому, что были врачами, а лишь потому, что были бразильцами, и они выключили таймер, отсчитывавший время до моей смерти, опустили свои маски и убрали свои дурацкие иглы.
Тогда-то и начались шесть месяцев того, что предполагалось отдыхом. Первые две недели я восстанавливал силы непосредственно в больнице. Они поместили меня в палату на одном из верхних этажей, откуда открывался вид на залив. Палату эту я делил с шаманом культа вуду.
У него был тот же недуг, что и у меня: его кровеносные сосуды временно отсоединились от сердца. Теперь, когда такое случалось со мной несколько раз, я знаю, что это надо просто переждать, как пережидают судорогу или головную боль. Видите ли, сосуды эти подсоединяются с помощью какого-то очень эластичного материала, и когда они соскальзывают, то находятся под огромным давлением, не дающим им сразу вернуться на свое обычное место.
Врачи мои, само собой, поднимали на смех мое понимание кардиологии, но я попросту рассудил, что раз уж я миновал тот возраст, когда от знания медицины может быть толк, то все, что бы ни поддерживало меня на плаву, шло на пользу.
– Вы теряете пациентов на всех стадиях их жизни, – сказал я, – даже подростков. Мне восемьдесят, и все, на что вы способны, это подсадить меня на иглу или заключить в палату.