Я вышел на террасу; цыгане далеко уже отошли от замка. Взял книгу из библиотеки, но не смог долго читать. Я был рассеян, и голова моя была занята чем-то другим. Наконец, нас позвали к столу. Беседа, как обычно, шла о духах, привидениях и упырях. Хозяин говорил нам, что древние имели о них смутные понятия и называли их эмпузами, ларвами и ламиями, но что древние каббалисты были столь же мудры, как и нынешние, хотя их знали только под именем философов, но ведь философами называли также многих людей, и понятия не имеющих о герметических науках. Отшельник вспомнил о Симоне Маге,[93]но Узеда считал, что именно Аполлоний Тианский[94] заслуживает славы наиболее сведущего каббалиста тех времен, так как он достиг неслыханной власти надо всем пандемониумом. Сказав это, он отправился на поиски сочинения Филострата,[95] изданного в 1608 году Морелем, взглянул на греческий текст и без малейшей запинки стал переводить на чистейший испанский то, что я вам перескажу:
Жил некогда в Коринфе лицеист, которого звали Мениппом. Ему было двадцать пять лет, он был остроумен и пригож. В городе рассказывали, что в него влюбилась некая богатая и прекрасная чужеземка, с которой он случайно свел знакомство. Он встретил её на дороге, ведущей в Кенхрею; незнакомка с приятной улыбкой приблизилась к нему и молвила:
— О, Менипп, я люблю тебя уже давно; я финикиянка и живу на краю ближнего предместья Коринфа. Если ты захочешь прийти ко мне, услышишь, как я пою, и напьешься вина, какого ещё никогда в жизни не пробовал. Тебе не нужно опасаться никаких соперников; ты найдешь меня всегда столь же верной, сколь порядочным я тебя считаю.
Молодой человек, хотя и сдержанный от природы, не умел сопротивляться этим сладким словам, выходящим из коралловых уст, и всей душой привязался к новой возлюбленной.
Когда Аполлоний впервые узрел Мениппа, он начал глядеть на него, как скульптор, жаждущий вылепить его изваяние, а затем сказал ему:
— Прекрасный юноша, ты ласкаешь змия, который коварно оплел тебя.
Мениппа удивила эта странная речь, но Аполлоний миг спустя добавил:
— Тебя любит женщина, которая не может стать твоей женой. Ты полагаешь, что она тебя воистину любит?
— Без сомнения, — возразил молодой человек, — я уверен в её любви.
— И ты женишься на ней? — спросил Аполлоний.
— Почему бы мне не жениться на женщине, которую я так безумно люблю?
— А когда состоится обручение?
— Быть может, завтра, — ответил Менипп.
Аполлоний запомнил время пира и, когда гости собрались, вошел в комнату, говоря:
— Где же прекрасная хозяйка этого пира?
— Она здесь, недалеко, — ответил Менипп, после чего поднялся, несколько покраснев.
Аполлоний продолжал говорить:
— Это золото, серебро и прочие украшения, кому принадлежат они? Тебе или этой женщине?
— Этой женщине, — сказал Менипп, — у меня, кроме моего плаща философа, ничего нет.
Тогда Аполлоний обратился к пирующим:
— Видели ли вы когда-нибудь сады Тантала, которые существуют и не существуют?
— Мы видели их у Гомера, — ответили пирующие, — ибо сами не спускались в ад.
Тогда Аполлоний сказал им:
— всё, что вы здесь видите, подобно этим садам. Всё это только обманчивая внешность, за которой нет никакой действительности. И, чтобы убедить вас в истинности моих слов, я скажу вам, что эта женщина — одна из эмпуз,[96] обычно называемых ларвами[97] или ламиями.[98] Эти ведьмы жаждут не столько любовных восторгов, сколько человеческого мяса, и соблазнами наслаждений манят тех, которых хотят пожрать.
— Ты мог бы сказать нам нечто более разумное, — прервала его лжефиникиянка и, покраснев от гнева, начала порочить философов и называть их безумцами. Тогда Аполлоний произнес несколько слов, и вдруг золотая и серебряная посуда и украшения комнаты исчезли. Исчезли в одно мгновение и все слуги. Тогда эмпуза сделала вид, что плачет, и умоляла Аполлония, чтобы он перестал её мучить, но тот, не обращая внимания на её мольбы, всё сильнее нападал на неё, так что она в конце концов призналась, что не скупилась на всяческие наслаждения для Мениппа, чтобы потом его сожрать, и что больше всего ей по вкусу молодые люди, кровь которых прибавляет ей здоровья.
— Я полагаю, — произнес отшельник, — что она хотела пожрать скорее душу, чем тело Мениппа, и что эмпуза эта была попросту дьяволом вожделения, однако я не понимаю, что это были за слова, которые придавали Аполлонию такое могущество. Ибо философ этот не был христианином и не мог применять страшного оружия, которое церковь вложила в наши руки; кроме того, если древние и могли в известном смысле обуздывать злых духов ещё до рождества Христова, то всё же крест, приказав замолкнуть всяческим прорицателям, тем паче лишил могущества идолопоклонников. Итак, я полагаю, что Аполлоний не только не был в состоянии изгнать самого малого диавола, но даже не имел никакой власти над последним из духов, ибо призраки эти появляются на земле по господнему соизволению, и притом всегда прося отслужить обедни, которых, как вам известно, совершенно не знали в языческие времена.
93
94
97
98