— Куда ведет эта дверь? — спросил я, указывая в глубь ниши.
— А-а? — прохрипел он, приставляя ладонь к уху.
— Куда ведет эта дверь?! — крикнул я, наклонившись над ним. Радостный блеск понимания оживил его лицо со впалыми щеками.
— Да нет… никуда не ведет… это келья… отца Марфеона, келья… пустынника нашего..
— Что?!
— Келья, говорю..
— А… можно к этому пустыннику? — ошеломленно спросил я.
Старик покачал головой.
— Нет… нельзя… потому, значит, пустынь…
Я на минуту задумался, потом взошел по ступенькам и открыл дверь. Я увидел нечто вроде темной, захламленной прихожей; по углам валялись грязные мешочки, засохшая луковичная кожура, пустые банки, хвостики от колбас, угольная пыль — все это, вперемешку с бумажным сором, устилало пол, лишь посередине имелся проход, вернее, ряд проплешин, — чтобы поставить ногу; он вел к следующей двери, сколоченной из нетесаных бревен. Я пробрался к ней через завалы мусора и нажал на огромную, кованую, дугообразную ручку. Послышалось торопливое шарканье, взволнованный шепот, и в темноте, еле рассеиваемой низко, словно на самом полу, горящей свечой, я увидел беспорядочное бегство каких-то фигур; они тыкались по углам, на четвереньках заползали под кривой стол, под нары; кто-то из пробегавших мимо задул свечу, и воцарилась чернильная темнота, наполненная сварливым перешептыванием и посапываньем. В воздухе, который я втянул в легкие, стояла духота немытого человеческого муравейника. Я поспешно попятился. Старый монах, когда я проходил мимо, оторвал глаза от молитвенника.
— Не принял пустынник, а? — прохрипел он.
— Спит, — бросил я на ходу.
Меня догнали его слова:
— Ежели кто первый раз взойдет, всегда говорит, что спит, мол, а уж кто во второй раз, остается подолее, вот ведь какое дело…
Возвращаться приходилось через часовню. Как видно, заупокойную молитву уже прочитали, потому что гроб, флаги и венки исчезли. Отпевание кончилось тоже. На слабо освещенном амвоне стоял священник, размахивая руками на всю церковь; под парчой у него на груди обозначалась квадратная выпуклость.
— …ибо сказано: «И окончив все искушение, диавол отошел от Него до времени»… — вибрировал высокий голос проповедника, доходя до мрачного свода. — Сказано «до времени», но где пребывает он? В море ли красном, что плещет под нашею кожей? Или в природе? Однако же, братья, не сами ли мы — необъятная эта природа? Не шум ли ее древес отзывается в треске наших костей? А нашей крови потоки ужели менее солоны, нежели те, коими океан омывает известковые пещеры подводных своих скелетов?! А пустыни наших очей разве не жжет неугасимое пламя?! И разве не оказываемся мы в итоге шумной увертюрой покоя, супружеским ложем праха, а космосом и вечностью лишь для микробов, кои, в жилах затерянные, всячески тщатся наш мир окружить?! Неисповедимы мы, братья, как и то, что нас основало, неразгаданным давимся, с неразгаданным переговариваемся…
— Слышите? — раздался шепот за моей спиной. Уголком глаза я поймал светящееся, бледное лицо брата офицера. — «Затеряны», «давимся»… и это называется провоцирующая проповедь! Ничего не способен протащить между строк. Тоже мне провокация!
— Не ищите ключа тайны, ибо то, что отыщете, не более чем отмычка! Не тщитесь постигнуть непостижимое! Смиритесь! — гудел в каменных изломах перекрытий голос с амвона.
— Это отец Орфини. Он уже кончает, сейчас я его позову… вы должны этим воспользоваться — хорошо бы в рапорт его!! — шипел бледный брат, обжигая мне плечи и шею гнилым дыханием. Стоявшие поближе начали оглядываться.
— Нет, нет! — крикнул я, но он уже крался к алтарю по боковому проходу.
Священник исчез. Мой возглас, вызванный внезапной поспешностыо монаха, привлек внимание остальных. Я хотел уйти незаметно, но у выхода образовалась толкучка. Тем временем монах уже возвращался, ведя отца проповедника, без сутаны, в одном мундире. Он взял его за рукав, подтолкнул ко мне, состроил за его спиной многозначительную гримасу и исчез в тени колонны. Мы остались вдвоем.
— Вы хотите… исповедоваться? — мелодичным, мягким голосом спросил меня этот человек. У него были седые виски, коротко подстриженные волосы, напряженное, неподвижное лицо аскета, во рту — золотой зуб, блеск которого заставил меня вспомнить о старичке.
— Нет, вовсе нет, — поспешно возразил я и, пораженный внезапной мыслью, выпалил: — Мне нужна лишь некая… информация.