Доктор Олеарий был просвещенным человеком, но я не мог с ним согласиться. Я твердо верил в силу оружия, поднятого во славу свободы и справедливости.
Долгими вечерами мы сидели в его каюте, и я рассказывал ему о Кубе, о моих друзьях, об Аоле. Доктор сидел в глубоком кресле, закрыв лицо руками.
— Святая дева! — шептал он. — Почему милосердие твое не защитило несчастную девушку? — Олеарий снова и снова вглядывался в мои рисунки. — Она была так прекрасна, мой бедный Энрике!
— О да, доктор, она была прекрасней солнца!
…Однажды, выйдя на палубу, он крикнул мне властным голосом:
— Шкипер Гомес! Мне не нравится больше название моей бригантины. К черту «Флору»!
— Как изволите, доктор, — ответил я.
— Я изволю назвать ее по-другому. Прикажите закрасить старое название и написать новое.
— Какое, доктор?
— «Аола»!
Я был благодарен ему за это, хотя и знал, что никто и никогда не может вернуть мне Аолу, даже бог, о милосердии и всемогуществе которого так много говорят люди…
Наше плавание по Карибскому морю подходило к концу. Доктор Олеарий предложил мне плыть вместе с ним через океан, в далекую незнакомую страну, в которой он жил. Мне ничего не оставалось другого. Родину у меня отнял дон Педро Форменас, Аолу отняло море, друзей — пули врагов. Я дал согласие плыть через океан.
Много лет прошло с тех пор. Я сопровождал доктора во всех его экспедициях. Мы побывали с ним во многих странах, о которых он потом написал большие и умные книги.
И вот однажды Олеарий сказал мне:
— Энрике, мой верный спутник! Нам предстоит длинный и опасный путь. Он продлится год, а может, два, а может, это будет началом нашего пути в вечность, и мы никогда не вернемся в мою прекрасную страну тюльпанов и мельниц[41]. Согласен ли ты сопровождать меня?
Я молча кивнул головой.
— Погляди сюда! — он разложил на столе большую карту. — Вот Московия, страна загадочных руссов. Наш путь пройдет через их столицу к одной из самых больших рек мира — Волге. Вот она. Мы спустимся по ней до самого устья и, перейдя через это вот море, высадимся на берег Персии…
Спустя полгода, поздней осенью, мы прибыли в столицу руссов Москву и были приняты в Посольском приказе. Нам дали в провожатые отряд стрельцов и грамоту с царской печатью, в которой предписывалось всем воеводам оказывать нам «всякое береженье, честь держать великую и здоровье от русских и от всяких людей остерегать накрепко».
Мы пересекли всю страну, занесенную глубоким снегом и скованную морозами. Я увидел людей пытливых умом и отважных сердцем, но нищих и угнетенных. Здесь тоже были свои доны Педро. Только вместо бархатных камзолов и сорочек с брабантскими кружевами они были наряжены в тяжелые длиннополые шубы, подбитые куньим мехом, да в собольи шапки.
В верховьях Волги руссы строили шлюп, на котором мы собирались доплыть до берегов далекой Персии. Я научился языку этих людей, мне нравились их песни — то рвущие душу безысходной тоскливостью, то буйные, лихие и грозные скрытой, неудержимой силой.
Мне нравились эти люди. Я полюбил их за силу и добродушие, за гордость и свободный дух, которые не были сломлены ни тяжелым рабским трудом, ни ежедневным унижением человеческого достоинства.
Как только сошел лед, мы спустили наш шлюп и подняли на мачте флаг голландского короля. Плавание началось. Команда шлюпа состояла из двенадцати земляков Адама Олеария. Вместе с нами плыл отряд стрельцов во главе с дьяком Леонтием Ляпуном, которому предписано было сопровождать шлюп до самой Астрахани.
В конце мая мы миновали Симбирск. Следующим городом на нашем пути должна была быть Самара.
Доктор Олеарий очень часто приказывал причаливать к берегам. Он собирал камни и травы, осматривал поселения россиян, наблюдал, как они обрабатывают землю, что едят, как поют и пляшут. По старой памяти мы коротали с ним вечера в его каюте за чашкой крепкого кофе.
Олеарий долго раскуривал свою громадную фарфоровую трубку, утопая в клубах ароматного дыма.
— Варвары эти руссы! — кашляя и отплевываясь, возмущался добрый доктор. Он никак не мог избавиться от простуды. — Резать людям носы за то, что они курят табак!
— Вы несправедливы, доктор, — возражал я. — А разве святая католическая церковь не преследует курильщиков? И тем не менее я не знаю еще ни одного монаха, который не пристрастился бы к табаку».