"Все некогда, некогда, - глядя в окно, подумал Кочин. Десять лет. Судя по наклонностям, уже почти сложившийся человек. Когда же ты собираешься заняться его воспитанием?" "Почти сложившийся человек" деловито переходил улицу внизу. Только что приехала поливальная машина. Костька шлепнул ногой по лужице, полюбовался своим пестрым творением на асфальте, озабоченно оглянулся, не увидел ли кто, и с независимым видом зашагал дальше.
А тем временем его отец, за которого сыну приходится краснеть, торопливо собрал чемоданчик и укатил в городок космонавтов, где его включили в группу подготовки.
Кочин потер лоб, обвел взглядом уже привычную полусферу спутника и почти физически ощутил под рукой Костькины непослушные вихры.
"Какая-то немыслимая гонка: едва закончится один эксперимент, уже нужно выезжать на второй и думать о третьем. С этой гонкой и сына прозевал. В голове у мальчишки одна техника. Понятно, двадцатый век! Проклятый однобокий век, любящий поболтать о гармоническом развитии личности. А на деле ни личности, ни гармонии. Впрочем, кого винить! Вот уже год, наверное, собираешься рассказать ему древнегреческие мифы. Маленький человек должен прежде узнать и оценить человека, а потом пусть, коли будет охота, изучает машину. Вернусь со спутника, уж тогда непременно... - Но тут он вспомнил, что и прежде не раз думал так же и зарекался, а вот - ничего не сделал. - Подлое создание! Это же твой сын, единственный твой наследник на земле. Оставь хоть в нем частицу себя - в нем твое бессмертие! Каким делом, какой общественной пользой оправдаешься ты перед мальчишкой? Перед его честными глазами? Только оглядываясь на детей, мы примечаем, с какой сумасшедшей скоростью несет нас по жизни. И нужно найти силы и остановиться, чтобы подумать о своем бессмертии - худеньком, со слезами на глазах, в куцем пиджачке... Ан нет, некогда человеку, спешит, гонит в хвост и в гриву. А куда спешить? Зачем? Чего ради?"
Кочин остановил нашествие мыслей. Оттолкнувшись ногой, закрутил кресло. Один оборот... два... три.
Действительно, с каких это пор он стал таким? Давно ли еще говорила Катя: "Кочин, чтобы свернуть горы, тебе не хватает только тщеславия", И вот он чувствует себя в состоянии свернуть горы, а тщеславия не прибавилось. Шумная слава Вольфа Мессинга, например, его нисколько не прельщает, хотя со стариком Вольфом Григорьевичем встречался не раз, так себе телепат, скорее - артист.
Жил человек, спокойный, тихий, по природе домосед, больше всего на свете не любил командировок. Всегда довольствовался малым, во всем был вторым: и в учебе, и в гимнастике, и потом в науке и умом и остроумием, и характером, - а кто-то другой был первым. И никогда никому не завидовал, не рвался в первые, и так было хорошо.
И вдруг - словно подменили человека: поездка за поездкой, опыт за опытом, и конца им не видно. Магнитная камера, подводная лодка, центрифуга, батут, сверхзвуковые истребители, спутник... И кто знает, что дальше. Да и что дальше только звезды! А ему все мало, все мало, подавай еще, сам придумывает эксперимент за экспериментом. Что это - стремление быть первым? Куда там, в своем деле он уже давно Зевс-олимпиец, и нет ему равных.
"Уж не со встречи ли с Вадимом Петровичем это началось, когда ты впервые почувствовал свое могущество? Вспомни, как это завлекало - открывать в себе, а следовательно, и вообще в человеке, все новые и новые возможности. Тебя трясло от нетерпения перед каждым новым опытом, как мальчишку, идущего на первое свидание. Ты обрел полноту жизни, почувствовал себя необходимым, и уже не жизнь стала распоряжаться тобой, а ты ею. "Азарт работы", "нашел себя" - разве не в этом дело? Нет, не в этом, хотя это тоже повлияло. Так что же тогда?" Нет, он еще не знал наверняка, что сделало его совсем другим Кочиным. И то ли этот невыясненный вопрос, почему-то ставший вдруг таким важным, то ли непривычная возможность много и вольготно думать "на общие темы", то ли вынужденное безделье раздражали его. Он расстраивался, нервничал, замечал, что становится рассеянным, и еще больше нервничал.
Пришлось крепко взять себя в руки: в самые ответственные минуты он не имел права быть ни отцом, ни даже просто человеком, потому что он - зрение и слух Земля.
Утром того долгожданного дня появился Вадим Петрович, как всегда, чуть-чуть апатичный, какой-то отрешенный, но одетый по-праздничному и чисто выбритый. Теперь-то Кочин знал, в ожидании какого праздника живет этот непостижимый человек.
- Вас не тревожит невесомость? Не давит на психику? спросил он, смущенно улыбаясь. - Как пища? Не надоела?
- Меня мало волнует пища, - ответил Кочин в микрофон. Хотя, признаться, не отказался бы от горячей картошки с селедочкой. И с зеленым лучком...
Вадим Петрович находился совсем рядом. Психологически к этому трудно было привыкнуть, и это постоянно беспокоило Кочина. Ему казалось, это не обман чувств, а реальность, необъяснимая реальность, с которой он уже полностью освоился, осталось только понять. Еще во время монтажа аппаратуры, когда что-то не ладилось в одном из блоков, они консультировали Кочина: Шокальский рисовал чертежик, а Вадим Петрович передавал. И там была одна линия... одна жирная карандашная линия, которую Шокальский вписал совсем не туда, а в ней-то и состояла вся загвоздка. И тогда в нетерпении Кочин провел ногтем по бумаге... то есть он опять протянул руку в сторону чертежа и наткнулся на обшивку кабины. Но старик Шокальский почему-то сразу понял. Пожалуй, эта странная иллюзия больше всего тревожила Кочина в последние перед экспериментом дни.
Он попробовал объяснить это Вадиму Петровичу, Шокальскому, Локтеву, там посовещались, но не нашли ничего странного.
- А вас не смущает, что мы в Москве видим крупным планом диктора Нью-Йоркского телевидения? - спросил Шокальский. - Вероятно, крупность изображения - величина изначальная.
- Меня тревожит не крупность, а мнимое отсутствие расстояния. Но это так смутно, я ничего не могу объяснить толком...
- Вы не чувствуете пространства? - не глядя в глаза, спросил Вадим Петрович. Кочину показалось, он хочет сказать еще что-то, но перебил Шокальский:
- Обычная иллюзия! - Это предназначалось не для Кочина, но Вадим Петрович незаметно для себя, механически передавал. - Думать, что пространство исчезает лишь потому, что ты его не воспринимаешь - чистейший идеализм. Наш дорогой Володя хромает в философии.
Что они могли объяснить, если сами не чувствовали этого!
Последний сеанс состоялся за два часа до начала решающего эксперимента. На прощанье Вадим Петрович мысленно обнял Кочина, и Кочин увидел это скупое мужское объятие как бы со стороны, и у него сдавило горло, и он тоже мысленно обнял Вадима Петровича, хотя Вадим Петрович видеть этого, разумеется, не мог, и жену, и сына, и всех, всех...
И сразу сел в кресло и начал поудобнее прилаживать свой мотоциклетный шлем, связанный гибким кабелем с усилительной аппаратурой. Потом выверил показания приборов. Потом принял "допинг", подождал и подал команду в микрофон:
- Включение.
И на всякий случай тронул повлажневшей рукой талисман.
Он ждал два часа, сосредоточившись, сжавшись, готовый к любым неожиданностям. Перед ним был микрофон, тетрадь, карандаш. Остроумная аппаратура ограждала его от помех - от мыслей всех людей Земли. Два часа он напряженно всматривался внутренним зрением в бездну Вселенной - Вселенная была пуста.
- Одно из двух, - сказал он после сеанса Вадиму Петровичу, - или мы в нашей Галактике одни-одинешеньки, или я слишком слаб, чтобы увидеть их.