— Слушай, Джигит, у тебя что, нет вестибулярного аппарата?
Джигит сидел на нижней койке и преспокойно читал толстый роман Диккенса. Когана бесило, что тот может вот так сидеть во время сумасшедшей качки и читать.
— Разве это качка! — поднял голову Джигит. — Вот на коне скачешь — это качка! С непривычки все кишки запутаются.
В кубрик спустился мичман Зуев. Прищурившись, он медленно оглядел лежащих на койках и спросил, ни к кому не обращаясь:
— Киснете? Кто угостит папироской?
Никто не откликнулся. Мичман вздохнул, присел прямо на ступеньку трапа:
— Портятся матросы!
Коган свесился с койки, протянул пачку папирос:
— Джигит, передай-ка боцману!
— О! Единственный живой человек. И качка ему нипочем. Оморячиваетесь, Коган?
— Стараюсь, — бодро ответил Коган и откинулся на подушку, потому что подволок кубрика начал падать. А это дурной признак. Удержаться, удержаться при боцмане во что бы то ни стало! А то не возьмет на шлюпку.
Боцман взял папиросу, помял ее в пальцах:
— Море любит сильных. А сильный — он до конца сильный. Его как хочешь болтай-мотай, а он переборет. — Зуев замолчал и стал наблюдать, как тает снежная крупка, набившаяся в швы меховой куртки. Ему явно хотелось поговорить, но он любил, чтоб его попросили, «завели», как он сам выражался.
Коган попросил громко:
— Рассказали бы историйку из жизни, товарищ мичман. Очень вы картинно рассказываете!
«Держаться, держаться во что бы то ни стало, а то в шлюпку не пустит!»
— Что ж, рассказать, конечно, можно, ежели просят. Отчего не рассказать. И расскажу я вам про одного одинокого матроса, который мне до самой смерти как маяк будет.
Весной это было, в сорок третьем.
Высадили нас на норвежский берег. Троих. Лейтенанта Плещеева, старшину второй статьи Митю Иванова и меня. Я тогда еще в матросах ходил.
Мотались мы по чужим тылам дней восемь. Замучились — спасу нет!
Лейтенант дюжий парень и то осунулся. Обо мне и говорить нечего. Я, как видите, не хлипкий, но и не двужильный.
А когда назад подались, старшина Иванов ногу подвернул. Сильно опухла. Перетянули мы ему ногу тельняшкой, палочку срезали. Потащился он потихоньку.
Наконец вышли мы к морю. Вернее, выползли. Хоть по разведданным в этих местах противника не значилось, но осторожность блюли. Чтобы не нарваться. Ну, залегли в скалах. Стали ждать катера. Как условлено было.
Есть хотелось — хоть камни грызи. А оставалось всего несколько сухарей. И пить хотелось. Даже еще больше, чем есть. Потому — вода перед нами была. Море. Поди попей ее!
Стали вахту держать по очереди. Чтобы сигнал с катера не проворонить. Сперва лейтенант. А мы с Ивановым завернулись в маскхалаты, прижались друг к другу и прикорнули. Кто не лежал на холодной скале, тот не знает, как кости ноют. Упаси боже от этой радости! Холод от скалы прямо в нутро проникает, пронизывает. Тут не только ревматизм — холеру запросто получить можно!
Ночью сменил я лейтенанта. Стал дождик накрапывать. Я язык, поверите, высунул, капли ловить. Пить-то охота. Сижу, как собака в жару, с высунутым языком, а с моря глаз не спускаю. Боюсь сигнал проворонить.
Через три часа бужу лейтенанта. Старшину мы освободили от вахты. Прилег я снова возле него. Долго заснуть не мог, но все-таки задремал.
Чую, кто-то меня в плечо толкает:
— Катер идет!
Мы со старшиной сели разом. Катера не увидели. Пусто кругом. Только серое море да мутное небо. А у лейтенанта цейс был.
Лейтенант выдал нам по последнему сухарю. Мы их грызем и все на море глядим не отрываясь. Наконец увидели: серая точка пляшет на волнах. Катер. Мы глаз с него отвести не могли. Все. Задание выполнено. Скоро будем дома, в базе! Чуете? Даже Иванов улыбнулся, хоть и сильно болела нога.
И тут внезапно справа и слева грохнули орудия. Мать честная, ведь их не было тут! Перед самым катером стала рваться шрапнель. Катер проскочил. Противник перенес шрапнельную завесу ближе к берегу.
Катер снова проскочил сквозь белые облачка. И вдруг накренился и начал описывать петлю. Попадание. Катер уходил в сторону, будто слепой, будто шрапнелью ему выбило глаза. Лаг-дал, видать, перебило. И флаг не полоскался как положено — развернутый, гордый, — а тащился по ходу скомканным куском материи.
Людей на катере не видно было. Неужели, думаем, все погибли?
И тут на палубе появился матрос. Мы отчетливо видели его. Двигался он как-то странно, боком, скорчившись. Спервоначалу показалось, что он просто укрывается от осколков. Потом, когда он, прижимая руку к животу, с трудом пополз на корму, поняли мы, что он ранен.