— Дайте же мне выспаться!..
От него за версту разило спиртным перегаром. Позднее органы безопасности не усмотрели никаких нарушений с его стороны, кроме того, что он уже два дня не появлялся на работе. Но ущерб, нанесенный прогулом производству, всемерно старался восполнить по старой привычке тем, что в значительной мере способствовал выполнению плана питейными заведениями. Причем, побуждаемый сознанием своего гражданского долга, не считался с материальными жертвами…
Словом, с этим человеком все прояснилось, а вот с Казмером Кикиричем не совсем. Более того, ему чуть было не пришлось снять поясной ремень, то есть сесть на гауптвахту, ибо, во-первых, крыша свинарника находилась за пределами его поста, а во-вторых, создалось впечатление, что он забрался туда отнюдь не по интуиции, а просто ради скуки. Наконец, что являлось наиболее тяжким грехом, рядового Кикирича обвинили в незаконном применении оружия, ведь у него было достаточно времени, чтобы подойти к телефону…
Таким образом, уже из этого в общих чертах описанного случая видно, что во взводе, а тем более в роте нет-нет да и появится куда более интересная тема для разговоров и обсуждения, чем все совершенное и сказанное Деже Иболья. Понадобилось бы множество пухлых томов, чтобы изложить все вершины памятного события на посту, рассказанные Казмером Кикиричем. Разумеется, он никогда и словом не обмолвился о том, что совершил заслуживающий порицания проступок. Что вы! Он был искренне убежден, что своей решительностью принес неоценимую пользу делу службы. А посему, скромно опустив глаза, каждый раз подчеркивал: «За такие дела полагается награда, но я не ропщу, что не очень спешат представлять меня к ней…»
Но вот однажды после обеда произошло ошеломившее всех событие. Роте приказали построиться, крайне взволнованный чем-то, пожаловал сам заместитель командира батальона по политической части.
— Рядовой Иболья, совершив героический подвиг, опасно ранен… Ему нужно срочно сделать переливание крови. Кто может дать свою кровь?
Рота, как один человек, вскинула вверх руки. Тех, чья группа крови оказалась подходящей, немедленно посадили в автомашину и повезли в госпиталь. Они помчались на помощь попавшему в беду товарищу. И те, кто уехал, и те, кто остался в казарме, с недоумением гадали: как это Деже Иболья мог совершить подвиг и почему именно он вел себя как герой, ранен и нуждается в переливании крови?! Нет, они вовсе не жалели крови для него, а просто кого угодно могли представить в этой роли, только не его. Ведь среди них есть столько замечательных парней! Да взять хотя бы того же рядового Казмера Кикирича.
Их изумление возросло еще больше, когда они вдруг поняли, что, по сути дела, ничего не знают о рядовом Иболья. Даже черты лица его припоминают смутно. Где же он совершил подвиг, как оказался в такой ситуации, когда нужно было сражаться? И вообще, когда он ушел из казармы? Никто и не заметил, что вот уже два дня, как он в отпуске. И это лишь позднее установил дежурный.
Доноры вконец расчувствовались, услышав в госпитале, что врачи извлекли из плеча Деже Иболья и из мышечной ткани возле шейной артерии две пистолетные пули. Они еще больше стали раскаиваться, что не присмотрелись получше к этому казавшемуся заурядным, а на самом деле такому необыкновенному человеку. Теперь выяснилось, что никто никогда не имел ничего против рядового Иболья. Более того, все пришли к выводу, что он был хорошим товарищем, задушевным другом.
Рядовой Тодор Татика, который заслуженно пользовался славой батальонного поэта и от многих литературных газет получил благожелательные отзывы о посланных туда стихах (дважды его имя уже фигурировало и в редакционной подборке), при свидетелях поклялся написать эпическую поэму о рядовом Иболья, удивительно скромном и задушевном друге его, ставшем примером для всех. В первый же вечер он приступил к сбору необходимых материалов. Но вскоре пришел к убеждению, что взялся за непосильный труд, поскольку о Деже Иболья никто ровным счетом ничего не знал. Соседи по койке заявляли, мол, ничего не знают о нем потому, что он обитал на «верхотуре». После долгих колебаний рядовой Мориц Нефелейч, тоже спавший во втором ярусе, сообщил первые, вполне достоверные сведения.