Через три часа бужу лейтенанта. Старшину мы освободили от вахты. Прилег я снова возле него. Долго заснуть не мог, но все-таки задремал.
Чую, кто-то меня в плечо толкает:
— Катер идет!
Мы со старшиной сели разом. Катера не увидели. Пусто кругом. Только серое море да мутное небо. А у лейтенанта цейс был.
Лейтенант выдал нам по последнему сухарю. Мы их грызем и все на море глядим не отрываясь. Наконец увидели: серая точка пляшет на волнах. Катер. Мы глаз с него отвести не могли. Все. Задание выполнено. Скоро будем дома, в базе! Чуете? Даже Иванов улыбнулся, хоть и сильно болела нога.
И тут внезапно справа и слева грохнули орудия. Мать честная, ведь их не было тут! Перед самым катером стала рваться шрапнель. Катер проскочил. Противник перенес шрапнельную завесу ближе к берегу.
Катер снова проскочил сквозь белые облачка. И вдруг накренился и начал описывать петлю. Попадание. Катер уходил в сторону, будто слепой, будто шрапнелью ему выбило глаза. Лаг-дал, видать, перебило. И флаг не полоскался как положено — развернутый, гордый, — а тащился по ходу скомканным куском материи.
Людей на катере не видно было. Неужели, думаем, все погибли?
И тут на палубе появился матрос. Мы отчетливо видели его. Двигался он как-то странно, боком, скорчившись. Спервоначалу показалось, что он просто укрывается от осколков. Потом, когда он, прижимая руку к животу, с трудом пополз на корму, поняли мы, что он ранен.
И тут, братцы, мы увидели страшную картину. Да, для нас, моряков, страшнее картины нет. Флаг упал. И упал не по своей воле, не сам по себе. Матрос сдернул его. А это значило, что корабль сдается!
И тотчас умолкли вражеские пушки.
— Флаг спустил, шкура, — сказал старшина. — Сдался. — И закрыл лицо руками.
Никогда не забуду той минуты. Стыдно было смотреть друг другу в глаза, будто это мы спустили флаг, будто это мы позорно сдались врагу.
А потом увидели мы, как из-за скал выскочил вражеский катерок и попер к подбитому нашему.
А матрос добрался до мостика и сидел под мачтой скорчившись. Потом шевельнулся. Ухватился за мачту. Встал на ноги. И вверх, на гафель, пополз, развертываясь на ветру, наш государственный Военно-морской флаг пограничных частей Советского Союза, а под ним затрепетал другой — небольшой, алый, с двумя косицами флаг «наш». «Наш» — значит, «веду бой».
Катерок противника рыскнул в сторону, будто флаги ожгли его.
А матрос снял бескозырку и стал медленно оседать. Силы, видать, оставляли его.
Потом катер приподнял нос, будто хотел последний раз глянуть на землю, и исчез в волнах.
Мы обнажили головы.
Старшина сказал:
— Прости, брат.
Будто просил у того одинокого матроса прощения за то, что худо о нем подумал. Посмел подумать.
Вот так…
Зуев умолк.
И матросы молчали.
Потом Коган спросил.
— И как же вы добрались?
Боцман только рукой махнул:
— И не спрашивай. Трое суток брели не евши. Только как совсем худо становилось, вспомнишь того матроса на катере, зубы стиснешь — и идешь.
Снежный заряд оборвался так же внезапно, как и начался, и вновь прожектор выхватил из тьмы кипящие гребни волн.
— Подходим к Черному Камню, — сказал Антипов.
— Стоп левая.
Стрелка оборотов левого двигателя медленно поползла к нулю.
— Право руля… Отводить… Одерживать… Так держать!
Лохов решил, сбавив обороты, подойти ближе к берегу. Иначе людей на скалах не обнаружишь. Даже с прожектором.
Сигнальщики со своей площадки напряженно всматривались во тьму.
Теперь волны нагоняли корабль, хлестали в корму, но качало от этого не меньше.
Еще сбавили обороты. Пошли на самом малом. Берег был где-то рядом, но с корабля не видели его, только приборы осторожно прощупывали каждый выступ. А берег щерился, разверзал пасти многочисленных бухточек и проливчиков, готовый сдавить корабль острыми каменными зубами, если тот зазевается.
Но корабль не зазевается. На мостике — Лохов, и корабль послушен каждому его слову, каждому движению.
Лохов ощущал это единение с кораблем, с его сложными механизмами, приборами, людьми.
На мостик поднялся замполит Семенов:
— Какие новости?
— Идем на самом малом, — сказал Антипов. — Чуть не вплотную к берегу. — Он скосил взгляд на Лохова. Семенов уловил в этом взгляде восторг, почтение, даже обожание, и усмехнулся. Что ж, Лохов свое дело знает. Не новичок.
— Никаких примет?
— Никаких.
— Сигнальщик! — крикнул Лохов.
— Есть!
— Повторяйте семафор: «На сейнере, отзовитесь».