В этой связи и следует говорить о критических статьях, появившихся в таком изобилии в «Литературной газете». Уже одно то, что за какую-нибудь неделю их четыре, говорит о том, что критики пытаются разобраться в романе.
А я беру на себя смелость утверждать, что это роман, в котором нет отрицательных героев, и в этом его дополнительное достоинство. Панова критически изображает своих героев, но это как раз и соответствует требованиям наших дней. Потому Панова и любит своих героев, да, любит, вопреки голословному утверждению одного из критиков, потому она и называет их «люди добрые» — в этом названии нет иронии.
Мертвые остаются молодыми, когда они погибают безвременно, — это печальное соображение как нельзя больше подходит к Михаилу Лоскутову.
Вероятно, у каждого бывал случай подумать о ком-нибудь: а как он будет выглядеть на старости лет? Чаще всего задача оказывалась не сложной и не приходилось напрягать воображение. Представить себе М. Лоскутова 60-летним я не могу.
Когда я стараюсь восстановить, каким он остался в моей памяти, на ум приходит мысль, что это был колючий человек. Во все стороны всегда торчали его иглы, но при этом они не представляются мне сейчас ни средством защиты, ни орудием нападения. Колючесть была его обликом, как мне кажется сейчас, точно так же, как у другого — насмешливость, мрачность или дурашливость. Колючим кажется сейчас мне М. Лоскутов, потому что он не терпел глупости, бездарности, подлости, чванства. А в душе он был полон человеческой теплоты, доброй отзывчивости, и лучшее тому свидетельство для тех, кто его не знал, — рассказы Лоскутова для детей. С ними, с детьми, он умел говорить как с равными, при этом он не прикидывался их ровесником, не панибратствовал с ними, оставался взрослым и мудрым воспитателем.
Да, сейчас, когда я вспоминаю, каким был М. Лоскутов, я отчетливо представляю себе, как ненавидел он всяческую нечисть, неправедность, измывательство над человеком. В этом отношении он был непримирим и, зная жизнь как должен знать ее умный писатель, всегда был настороже. Конечно, отсюда и возникало впечатление и сохранилось спустя эти долгие годы, что он — колючий.
Я помню вечер в журнале «Пионер», где М. Лоскутов рассказывал о себе и о своей работе. Был ли это экспромт, или выступление было заранее подготовлено — безразлично. Оно было примечательно не только блистательностью формы, но и точностью взгляда на окружающее и на самого себя. Чуть-чуть насмешливое отношение к самому себе, вся прелесть и горечь иронического самопознания в полной мере под силу человеку не только умному и талантливому, но и лишенному всякого зазнайства и в то же время знающему сполна цену себе.
Мы порой сетуем на равнодушие и инертность, имеющие тенденцию к распространению. Но, в конце концов, и неравнодушие встречается не так уж редко. Сказать о Михаиле Лоскутове, что он был неравнодушным, было бы недостаточно. Он был человеком страстным, увлекающимся, неистовым. Больше того, я бы сказал о нем, что он попросту был азартен. Азартен во всем. В работе, в жизни, в привязанностях. Если он дружил, так за друга был готов, как говорится, и в огонь, и в воду. До сих пор вспоминаются его литературные симпатии или антипатии, святой ригоризм к слову, уровень его нравственных требований. Он даже в шахматы играл со страстью картежника, точно хотел не партию выиграть, а сорвать крупный банк. Ему дорог был накал азарта. Ему важен был момент риска. К нему никак не применимо было бы слово «забияка», для него оно не подходило просто по масштабу.
Лоскутов как-то сказал о себе: «Я очеркист. Слово «беллетристика» я чаще воспринимаю как бранное слово». И тем не менее он никогда не отвергал вымысла, убедительного, достоверного вымысла, благородной игры ума. Наоборот, воображение было сильным оружием в его рассказах, как острая наблюдательность в его очерках.
Тут я подошел к пункту, который в моих представлениях о М. Лоскутове я не могу иначе назвать как трагическим. М. Лоскутов уходил в очерк не только с целью шире познать жизнь, но и для того, чтобы избежать приукрашивания действительности.