Позднее он почувствовал вдруг тягу к так называемому «художественному творчеству», перестал писать для газеты, помрачнел, замкнулся, даже волосы его потускнели и зубы перестали сверкать с корсиканской вызывательностью. Засел он за писание не то повестей, не то просто небольшого рассказа. Была ясна тема, сюжет, художественная идея, характеры героев. Он работал над первой фразой, как Лев Толстой. Он так и сяк менял расстановку слов, прибавлял и отбрасывал подробности. Он написал девятнадцать начал — сам рассказывал, потому что не то вычитал где-то, не то сам посчитал, что так именно взыскательно только и следует работать. Но дальше дело не пошло. Рассказа он так и не написал. Он уехал в Алма-Ату на киностудию, где бесславно работал в сценарном отделе, женился и там вскоре скоропостижно скончался.
Литературный характер писателя был таков, что он не мог написать: «Мальчик вошел в комнату».
Так было много раз написано до него. Это был очень начитанный писатель. Он не мог в своих произведениях употреблять уже использованную последовательность слов. Но кроме начитанности этот писатель обладал литературным вкусом. Он не мог написать: «Мальчик. В комнату. Вошел». Он пробовал такие фразы, имеющие явно подсобный характер, попросту вычеркивать. Повествование рвалось, судороги сводили его текст. Так он написал две книги. Дальше нужно было придумать что-нибудь еще. Но ничего не придумывалось. Он все же должен был писать русскими словами, которые, как сказал Е. Петров, были до него все записаны у Даля. Тогда писатель бросил писать. Он не мог изобрести ничего нового. А свою работу он не понимал иначе как изобретательство.
Рассказывают байки. Кто-то вспомнил о Мейерхольде.
Он только что познакомился с С. Прокофьевым, и его сразу покорил талант, гений. Мейерхольд говорит: вот очень смешная история. Людовик …надцатый слыл одним из самых остроумных людей в Европе. Как-то он встретил кардинала Ришелье и рассказал ему такую смешную историю, что тот так и присел. Я только сейчас не помню, какую именно. Тогда Прокофьев в ответ: кардинал, который слыл в Европе еще более остроумным человеком, в свою очередь рассказал королю свою историю. Необычайно смешную и остроумную, я только сейчас не помню, какую именно. Мейерхольд только потер руки: мол, сдаюсь.
Совершенно неожиданно в прошлом году я сделал удивительное открытие. Всегда слышишь жалобы — и пьес хороших нет, и с режиссурой что-то не в порядке, и актерский коллектив не сложился. В общем, всякое такое.
И вдруг, понимаете, так получилось, что в один сезон, в течение двух-трех месяцев я пересмотрел семь или восемь спектаклей, один другого интересней и значительней. И мне повезло, нужно еще добавить, получилось так, что спектакли эти я смотрел, что называется, по восходящей кривой. Пусть не упрекнут меня во вкусовщине или еще в каких-нибудь там приятельских симпатиях, должен вам сказать, что начал я со спектакля «Гвозди» в Театре им. Ермоловой. Ну, это, собственно говоря, фельетон, но фельетон, не лишенный остроты и общественного звучания. Вицин там — актер просто прелестный. Но это у меня, так сказать, первая ласточка. В том же театре я посмотрел затем спектакль «Гусиное перо». Ну, это и пьеса и постановка уже восходят до большой социальной высоты. Гражданственные мотивы, общественный накал спектакля — ого-го! Впрочем, я не критик и не искусствовед, поэтому ограничусь одними эмоциями. Потом я посмотрел спектакль «Снимается кино». Первый акт — так-сяк, ни шатко ни валко. Но второй! О-о, это злейшая сатира и очень правдоподобная, на нравы театральной критики и всякого такого, что делается на подмостках и в кино. Однако затем пошел я на спектакль «Живые и мертвые» — это в театре на Таганской площади. Местами спектакль разбирает тебя до слез. Хоть там и всякий такой пафос, и романтика, и сплошное чтение стихов — это настоящее высокое театральное искусство. Это что же, четыре спектакля? Тоже не мало. Но дальше пошло еще больше Театр Вахтангова, пьеса Л. Зорина «Дион». Спектакль огромной силы. Это спектакль, ведущий борьбу против засилья штампов, лицемерия, против всякой неправды в искусстве и в общественной жизни. Действие унесено в далекие времена Римской империи, но и невооруженным глазом видно, что стрелы направлены против всего вредного, порочного, что, к сожалению, есть в наших общественных отношениях. Ну, а затем я попал на спектакль Театра сатиры «Теркин на том свете». Поэму Твардовского я хорошо знаю. Я читал ее еще до того, как она появилась в печати, ее первый вариант. Потом верстку читал. И наконец, прочитал, да еще вслух прочитал, вариант, опубликованный в журнале «Новый мир» и в газете «Известия». Так вот, по-настоящему стих дошел до меня и зазвучал в исполнении актеров Театра сатиры, и в особенности у самого Теркина, которого бесподобно сыграл Папанов.