Все свое детство мальчик ужасно боялся смерти. Как он плакал по ночам, боясь умереть, каким стал брезгливым из страха заразиться и как однажды чуть не умер во время «испанки» — так назывался повальный грипп тысяча девятьсот девятнадцатого года, — когда у него началось кровотечение из носа, которое никак не удавалось остановить. Спас его старик врач.
Может быть, оттуда, с той поры, мальчик нес в себе тяжкий груз — предчувствие несчастья!
Да нет же, какая чепуха! Напротив, всю сознательную жизнь мальчик, уже став зрелым, пожилым, старым, чувствовал другое — он был очень удачлив. Но до каких же пор мальчик будет оставаться безымянным? Назовем его для удобства Петей — и дело с концом.
Три семейных предания сопровождали Петю всю жизнь.
Где-то на даче он увидел у маленькой девочки яркий зонтик с красными и голубыми цветочками. Это было не то в Славянске, не то в Святых горах. Стоял август, жара. На две недельки к ним в гости прикатил из-под душного, закоптелого Лисичанска, где он уже занимал должность управляющего чугунолитейным заводом, папа. (Как тогда называлось время отпусков? Вакации?) Сам хозяин согласился его заменить в заводской конторе.
Петя увидел этот цветной зонтик, это небывалое воплощение красоты, которым щеголяла маленькая девочка. Нужды в зонтике не было никакой, потому что Пете не требовалось защищать свое конопатое личико от загара. Тем не менее он почувствовал, что свет ему не мил без такого зонтика. И это чувство было до того страстным, безудержным, настойчивым, несбыточным, что Петя уселся в пыли на проезжей части улицы и заявил, что хочет такой зонтик.
Сперва его тихо уговаривали не капризничать и поднимали за руку, так как не пристало ребенку из приличной семьи рассиживаться в пыли посредине улицы, — это мама. Папа, привыкший руководствоваться мужской логикой, говорил, что в зонтике нет никакой нужды, потому что день великолепный и дождя не предвидится. Потом оба они говорили, что вообще зонтик не подходит мальчику, ими пользуются только девочки. Но разве словами когда-нибудь удавалось подавить безудержную страсть? Тем более зонтики продавались рядом на улице, в магазине игрушек. И Петя опять опустился на мостовую и заорал благим матом:
— Я не можу жить без зонтика!
Нетерпеливый, как и все мужчины, молодой папа ловко поднял Петю в воздух и на весу, не прикладывая к коленям, старательно отшлепал. В такой противоестественной позе Петю отшлепали впервые, а может быть, его и вообще шлепали впервые, он был удивлен и даже не сразу понял, что происходит. А когда понял, то заорал пуще прежнего. «Я не можу жить без зонтика!» — ревело и рыдало над сонной улицей курортного городка — не то Славянска, не то Святых гор.
Второе предание о том, как Петя, словно знаменитый Томас Алва Эдисон, задумал высидеть цыплят.
Случилось это вот как. Хозяйка старого алуштинского дома, у которой мама с Петей сняли комнату, приготовила для продажи плетеную корзинку с тремя десятками яиц. Петя же знал, что цыплят высиживают, а так как он очень любил их, маленьких, пушистых, то, недолго раздумывая, и уселся на корзину с яйцами, предвкушая долгую, терпеливую работу.
Яйца в плетенке стояли на жаркой веранде второго этажа со щелястым, рассохшимся полом. Вполне естественно, что раздавленные три десятка яиц согласно законам земного притяжения потекли вниз. А внизу жила крайне заносчивая семья из Екатеринослава. В доме поднялся скандал — и потому, что три десятка хозяйских яиц пропали, и потому, что нижние жильцы были оскорблены в лучших своих чувствах. А мальчику с мамой пришлось искать в Алуште другую квартиру, что было нелегко в разгар сезона.
И третья легенда — о том, как Петя взял отцовскую газету и, держа ее вверх ногами, не торопясь произнес:
— Надо, надо почитать, не попал ли я в печать!
Читать Петя учился не по складам, как тогда было принято, а по буквам. Процесс этот был сложен и удивителен. Мальчик произносил букву «с», потом букву «т», потом обе буквы вместе «ст», потом «о», потом вместе — «сто», потом «л». И, думаете, получалось слово «стол»? Не тут-то было! Почему-то, когда оставалось приложить последнюю букву, чтобы вышло искомое, когда слово «стол» казалось явным и неизбежным, в мозгу мальчика срабатывал какой-то каверзный механизм, и он вместо самоочевидного «стол» совершенно неожиданно произносил, скажем, «кошка». Петя острил? Хитрил? А может быть, смущался? Вряд ли. Он был серьезный мальчик, не склонный к беспочвенному юмору, беспредметному лукавству, чрезмерной скромности. Может быть, в ту роковую минуту он видел на окне кошку?