…Потом был Бек. Превосходный дворовый пес, веселый и ласковый, которого я предал, а если не предал, то обрек на жестокое заточение в подвале, а потом на гибель. До сих пор, спустя тридцать лет, у меня болит сердце, когда я вспоминаю о Беке.
Бек был дворняжкой распространенного типа. Мастью, ростом, длиною шерсти он напоминал шотландскую овчарку. Морда у него была лукаво-добродушная. Он всегда улыбался. Хвост он носил не опущенным книзу, как полагается серьезной собаке, а всегда закрученным бубликом. Этот недостаток я долго пытался исправить тем, что подвешивал к хвосту двухфунтовую гирьку. С гирькой хвост Бека опускался книзу. Стоило ее снять, как он снова победно взвивался бубликом.
Были у меня в те годы большие шведские санки. И самым любимым моим писателем тогда был Джек Лондон. И я решил научить Бека возить санки. Я потратил много труда, но так и не заставил Бека ходить в упряжке. Не то чтобы Бек не понимал, что от него требуется, и не поддавался выучке, а потому, что ему неинтересно было тянуть постромку все время вперед и вперед. Он был по характеру бездельником и жизнь любил вести беспечную, шнырять туда и сюда, всюду совать свой добрый нос, всегда улыбаясь и виляя своим неугомонным бубликом. В конце концов пришлось отказаться от этой затеи.
Нужно сказать, что лаять по-пустому, то есть брехать зря, он не любил и голос подавал в редких случаях, когда в этом действительно была необходимость.
Теперь я думаю, что со стороны было смешно смотреть, как маленький мальчик держит поводок, который с титанической силой, отчаянно работая лапами, тянет вперед, тяжело дыша, припрыгивая, свалив на сторону мокрый язык и стараясь пуститься вскачь, здоровенная, желтая с белым лохматая псина. Но тогда мне казалось, что это не смешное, а внушительное зрелище. Помню трагикомический случай, когда, придерживая Бека на поводке, я загляделся на улице и очнулся оттого, что натяжение поводка ослабло. Я глянул вперед — нет Бека. Глянул назад — нет Бека. Нет Бека по сторонам. Нет Бека на улице. Куда же он подевался, черт возьми? А Бек спрыгнул в яму, куда выходили окна подвального этажа, не то из неугасимого любопытства, не то из озорства, может быть, специально для того, чтобы подшутить надо мной.
Бек был собакой добродушной и полной юмора. Он любил собирать туфли со всей квартиры и сносить их в прихожую, где стояли галоши. Больше всего на свете из еды он любил мороженое. Спать любил на кухне, и когда он разваливался там посреди пола, к нему подчас подходил Мурка, соседский кот, с которым они жили очень дружно, взбирался на Бека и ложился на нем, как на ковре, мурлыча, выпуская от наслаждения когти. Они могли так кейфовать часами, пока их кто-нибудь не прогонял.
Ах, какие в те времена существовали подвалы! Жилые подвалы, подвалы как складские помещения и просто пустые темные подвалы, где годами лежал ненужный хлам и всякий мусор. Под нашим небольшим домом был такой большой подвал. До сих пор иногда я просыпаюсь ночью со стесненным сердцем и вспоминаю, как Бека почему-то отправили жить в подвал, как пленника, как арестанта. Ни в чем не повинного, только потому, что он был слишком большим, слишком жизнерадостным и шумным и от него по всей квартире летело слишком много шерсти.
Иногда он вырывался из подвала, с радостным визгом влетал в квартиру и как угорелый носился по комнатам. Он наслаждался, не понимая, за что его изгнали.
Не хочу вспоминать, сколько времени провел Бек в том проклятом подвале. С какой радостью он бросался ко мне, ни в чем меня не виня, как всегда, веселый и добродушный, когда я приносил еду. Он был так мне благодарен!
А потом Бек стал худеть, опаршивел, пришли какие-то люди и увезли его на живодерню. Мне до сих пор стыдно вспоминать об этом.
Джесси привели ко мне трехмесячным щенком. Это была белая лайка, вероятно, помесь с белым шпицем. Такой умницы собаки у меня никогда не было. Когда она была совсем маленьким щенком, ее нарекли именем Лили. Мне оно не понравилось. Я тогда увлекался Джеком Лондоном и всех собак называл именами его четвероногих героев. Никто из домашних, по-моему, не знал, что мою Джесси в ранней молодости прежние хозяева звали Лили. Но спустя месяцев пять или шесть после того, как щенок поселился у меня и достиг, в сущности, зрелого возраста, я проделал такой опыт. Не глядя на собаку, стараясь даже думать не о ней, а о какой-то совсем другой собаке, я негромко позвал: «Лили!» Моя Джесси сперва насторожилась, посмотрела на меня черными своими глазками, чуть наклонив набок голову, как всегда, когда что-то возбуждало ее любопытство, а потом подошла ко мне и положила мне на колени передние лапы с явным вопросом: «Ты меня звал?»