— Ты погубишь себя и нас…
— Ты не дашь мне платья?
Кольке захотелось зевнуть. Он вспомнил, как однажды в деревне, когда его отец работал в сельской больнице, они пошли гулять с Идой, гостившей у них. На берегу реки Ида бросилась на траву и вскрикнула: «Ух, хорошо!» — «Что хорошо?» — спросил ее Колька. Она ответила: «Все на свете».
На улице быстро заработал пулемет. Мать вздрогнула. Ида встала. Колька вдруг понял что-то такое, чего раньше не понимал.
— Тетя Ида, — сказал он громко, — хочешь… хочешь, я пойду? Меня не знают.
Мама вскрикнула. Ида расхохоталась, нагнулась к нему и крепко поцеловала его в губы.
На широких полках в дубовом буфете, занимавшем всю стену, вместо посуды хранились экспонаты. Посередине — коллекция шахтерских лампочек. Слева — запыленные венки с шелковыми лентами. Проржавленные дрегер-аппараты и кости спасателей, извлеченные спустя много лет после пожара из замурованного уступа, лежали справа. Тут же стояла лампа, вызвавшая катастрофу. Этикетка с надписью на пишущей машинке опоясывала ее.
Увидев впервые этот буфет, Николай Желдырев подумал. «Склеп, кладбище». Однако в здании горноспасательной станции меньше всего говорили о том, что связано со смертью, хотя никакое другое здание в городе, кроме больницы, не стояло так близко к ней. И теперь даже палец погибшего дружинника, обтянутый сухой кожей, с зеленым, очевидно медным, кольцом не страшил Желдырева. В двухсветном зале было тихо и прохладно и стоял огромный обеденный стол, за которым удобно было читать газеты.
Николай подтянул к себе «Кочегарку» и на первой странице прочел, что «сегодня в Горловку приезжает делегация московских садоводов во главе с тов. Штернберг».
В аппаратной дурачились дружинники. Желдырев слышал топот, увесистые шлепки и смех Тутакина.
— Вы!.. — закричал Желдырев, распахивая дверь.
Тутакин лежал на верстаке, задрав ноги в тяжелых сапогах. Его держали дружинники, он хохотал, словно ему было щекотно.
— На левую хотел взять, — сообщил довольный Убийсобака. — Нас на левую? Видал?
— Кобели, — сказал Желдырев, — заявлю, чтобы вам меньше мяса клали.
— Ты, Николаша, прикажи, чтобы свининки.
— Прикажу я…
Желдырев закрыл дверь и стоя перечитал сообщение о приезде садоводов. «Мало ли Штернбергов на белом свете», — подумал он.
В вестибюле вдруг загремел электрический колокол. Был слышен голос дежурного, оравшего в телефон. И уже по всей станции трещали звонки и из спальни бежали дружинники, натягивая на ходу пояса. Двери гаража распахнулись, зарычал мотор, и Желдырев, отбросив газету, прыгнул в кабину к шоферу, машина рванулась и понеслась.
Шахта встретила их причитаниями и плачем. Заведующий рудником сдерживал людей у лестницы надшахтного здания. Люди напирали; заведующий, пятясь, подымался по лестнице, словно его выжимало из толпы. На подмогу протискивались стрелки. Фуражки их то появлялись в толпе, то ныряли, и над ними взлетали жалкие, молящие руки женщин.
Толпа раздалась перед машиной, мгновенно сомкнулась за ней, спасателей приняли на руки, у лестницы образовался узкий проход. «Не ной, вывезем!» — крикнул заплаканной женщине Николай, и, грохоча сапогами, спасательная команда вбежала по чугунной лестнице. Стволовой поднял сетку, и они полетели вниз в качающейся и гремящей клети, придерживая ногами ящики с респираторами. Проносились освещенные квершлаги, и потоками лилась вода, и закладывало уши, и казалось, что клеть сорвалась и все они падают вниз. На рудничном дворе, на дне шахты, ревели горняки. Не давая выйти спасателям, сбивая друг друга с ног и матерясь, они лезли в клеть. Желдырев двинул кого-то кулаком. Плакала женщина: «Пустите меня!» Рычали мужчины: «Качай людей!» — хотя стволовой наверху ни черта слышать не мог.
Сгибаясь под тяжестью дрегер-аппаратов, дружинники бежали по квершлагу мимо брошенных вагончиков с углем и порожняка. Навстречу им неслись люди с перекошенными лицами и ослепительно белыми зубами и кричали, задыхаясь: «Газ!.. Пожар!..»
За дверьми штрека ударило жаром и гарью, и был там такой шум, что заглушал даже вентиляцию. Спокойствие вернулось к Желдыреву. Он остановился, глянул на черную рожу Тутакина и протяжно скомандовал:
— Аппа-ра-ты!..
Домой Николай вернулся к утру. Голова болела еще сильней. Мимоходом в зеркале он увидел обведенные копотью глаза и угольные нитки в морщинках на лбу, «Безобразно вымылся», — подумал Николай и, успев снять только один сапог, в тяжелом сне свалился на подушку.
Настойчивый стук разбудил его к вечеру.