— Кто там? — закричал он и повернулся на кровати.
За окном орал поросенок. В комнате пахло яблоками. За дверью молчали. Желдырев нашел под кроватью сапог, поднял его, но не надел и так, с сапогом в руке, открыл дверь.
На пороге стояла пожилая женщина и вытирала платком очки.
— Вы ко мне? — спросил Желдырев и поставил сапог рядом с собой, у двери.
Женщина тронула переносицу, шагнула в комнату и, захлебываясь, сказала:
— Коленька!..
Желдырев всполошился, прикрыл рукой расстегнутый ворот и молча и неуклюже расцеловал ее.
Ида, смешно взмахивая руками, шла к столу и приговаривала:
— Вот ты какой, вот ты какой! — словно никогда не представляла себе, каким может быть молодой парень.
— Значит, это ты с садоводами? — сказал наконец Николай.
— Что? — спросила Ида. — Я тебя не видела знаешь сколько?
Николай засмеялся:
— Столетие…
— Пятнадцать лет.
— Ну, не может быть! Вот здорово! Садись! Вот сюда садись. Ешь яблоки.
— Что? — сказала Ида.
— Значит, ты теперь садовод? Цветочки сажаешь?
— Я плохо слышу… Мама где?
— Заведует библиотекой.
— Что?
Желдырев покраснел.
— Что у тебя со слухом?
Ида не расслышала.
— Что у тебя со слухом? — заорал Николай.
Она опустила глаза.
— Я стала плохо слышать. Это еще с Харькова… Ну, расскажи, как ты живешь?
Желдырев пожал плечами:
— Обыкновенно.
— Мне сказали, что ты работаешь в этой команде. Вчера была катастрофа, да? Я приходила утром, но не могла достучаться. В доме никого не было. Зачем ты выбрал такую специальность? У тебя есть мать.
— Я оденусь, хорошо? — закричал Николай.
Он натянул сапог, застелил кровать, причесался, обтер одеколоном лоб и сел к столу.
— Видишь ли, это очень интересная специальность.
— Я не слышу.
— Это интересная специальность! — закричал Николай. — Ешь яблоки. Это авральная специальность, понимаешь? Тут нужен настоящий человек, с мускулатурой, понимаешь? Я два года служил табельщиком на складе — ерунда! — Он кричал это все, как на празднике с трибуны.
Ида усмехнулась и покачала головой.
— Ну, а смерть? Помнишь, в детстве ты боялся умереть?
— В детстве! — сказал Николай.
— А теперь?
— Я вчера четырех спас. Заснули от газа при тушении пожара. Вот. В самом пекле.
— Кого спас?
— Ребят спас. Четыре человека. Шум какой там был, ты бы послушала.
— В шахте… — Ида поежилась.
— От пустяка досадно помереть, от бессмысленности. А так, если случится…
— Ну, знаешь, — сказала Ида, — я думала, ты взрослый человек.
— Ты переменилась, — заметил Желдырев.
— Что ты сказал?
— Мне кажется, ты переменилась.
Ида задумалась.
— Время переменилось. Мне просто страшно подумать, что в шахтах еще случаются катастрофы. Может быть, это старость, я не знаю…
— Ну-ну, слава богу! Ты лучше скажи, что вы думаете в Горловке натворить? — засмеялся он.
— О, мы у вас будем фруктовые сады сажать, — воскликнула Ида, — в Горловке! — И замолчала.
Николай оперся о край стола, чтобы встать за яблоком, и вскрикнул:
— Черт! Кто сюда булавку подсунул?
— Какую булавку?
На ладони выступила кровь. Николай поднес руку ко рту.
— Вот, — показал он и пошел к шкафу.
— Куда же ты? — спросила Ида.
— Руку прижечь, ну ее к черту.
— Что?
— Укололся, — закричал Николай, — хочу йодом помазать.
Ида засмеялась.
— Заражения боишься?
Он смущенно достал пузырек, густо помазал ладонь йодом и ничего не ответил.
РОД ВОЙСК
Дорога, укатанная передовыми частями, ползла на запад, в ту сторону, откуда слышался неторопливый артиллерийский разговор. Вдоль дороги висели оборванные, обледенелые провода, стояли покосившиеся, иногда неправдоподобно расщепленные телеграфные столбы. Лес по обе стороны дороги местами выглядел так, точно его обдуло огненное дыхание: над свежим снегом поднимались черные каркасы деревьев, расхлестанные проволочные кусты и пни, обугленные, как головешки.
Кавалерист Феклушин возвращался в свою часть из госпиталя. Он был молодой, веселый, жизнерадостный, и ему осточертели госпитальная бездеятельность, гурьевские каши, клюквенные кисели и пижама с белыми обшлагами.
Сидя в розвальнях спиной к лошади, он долго глядел на одинокое дерево, напоминающее остов зонтика, с которого буйным ветром сорвало черный шелк. Дорога в этом месте пролегла по опушке, и пока они не въехали в густой лес, Феклушину хорошо было видно это обидно-жалкое дерево, пострадавшее от войны.