И вдруг в классе воцарилась тишина.
– Эль Тим[33]! – прошептал кто-то.
Он стоял в дверях, и были видны только два силуэта – его и сестры Лурдес, очерченные светом из слухового окна в коридоре. Одет во все черное, рубашка расстегнута до пояса, низко сидящие брюки облегают поджарые бедра. На тяжелой цепочке посверкивал золотой крест. С полуулыбкой он смотрел на сестру Лурдес сверху вниз, и его ресницы отбрасывали рваные тени на впалые щеки. Черные прямые патлы. Проворным, каким-то птичьим движением длинных тонких пальцев откинул волосы со лба.
Я увидела, как по классу разлилось благоговение. Смотрела на девочек, юных хорошеньких девочек, которые в туалете перешептывались не о свиданиях или любви, а о замужестве и абортах. Пожирая его глазами, они напружинились, разрумянились, оживились.
Сестра Лурдес вошла в класс. “Сядь сюда, Тим”, – указала на место прямо перед моим столом. Он прошел по классу, ссутулив свои широкие плечи, вытянув шею вперед, шарк-шарк, шарк-шарк – походочкой пачуко. “Гля, ребя, монахиня с прибабахом!” – ухмыльнулся, глядя на меня. Класс засмеялся.
– Молчать! – сказала сестра Лурдес. – Это миссис Лоуренс. Вот твой учебник испанского.
Он, казалось, ее вообще не слышал. Ее четки нервно зацокали.
– Застегни рубашку, – сказала она. – Застегни рубашку!
Он поднес обе руки к груди, уставился на пуговицу, одной рукой начал, оттянув, теребить ее, другой – ощупывать петлю. Монахиня оттолкнула его руки и взялась за дело сама, застегнула рубашку на все пуговицы.
– Даже не знаю, как я раньше без вас управлялся, сестра, – лениво протянул он. Она повернулась, вышла.
По вторникам мы писали диктанты.
– Достаньте карандаши и бумагу. – Ученики машинально повиновались. – И ты тоже, Тим.
– Бумагу, – тихо велел он. К его столу наперегонки потянулись руки.
– Llegу el hijo[34], – диктовала я.
Тим встал, побрел к задней парте. Сказал: “Карандаш сломался” – голос у него был низкий и хриплый; так хрипит в горле, когда человек вот-вот расплачется. И принялся медленно затачивать карандаш, проворачивая точилку так, что звук походил на барабанное соло.
– No tenнan fй[35].
Тим остановился, чтобы взъерошить волосы одной девочке.
– Вернись на место, – сказала я.
– Полегче, – пробурчал он. Класс засмеялся.
Он сдал чистый лист бумаги, подписанный наверху “ЭЛЬ ТИМ”.
Отныне Эль Тим стал центром вселенной. В учебе он быстро нагнал одноклассников. Письменные упражнения и контрольные всегда выполнял блестяще. Но одноклассники подражали только его угрюмой надменности на уроках, его безмолвной, ненаказуемой “отрицаловке”. Чтение вслух, спряжение глаголов на школьной доске, дебаты на заданную тему – вообще все, что делалось почти в охотку, теперь выполнялось с грехом пополам. Мальчики валяли дурака, стеснялись отвечать правильно; девочки замыкались в себе, робея перед Тимом.
Я сделала упор на письменные задания: каждый выполняет их самостоятельно, а я проверяю, переходя от парты к парте. Часто задавала изложения и сочинения, хотя программа девятого класса этого не предполагала. Это было единственное, что нравилось Тиму: он работал сосредоточенно, стирал написанное, переписывал с черновика на чистовик, листал испанский словарь, лежавший перед ним на парте. Сочинения писал с фантазией, без единой грамматической ошибки и исключительно на темы, не касающиеся его лично: про какую-нибудь улицу или дерево. Я комментировала и хвалила – письменно, на полях. Иногда зачитывала на уроках его работы вслух, надеясь, что они произведут впечатление и поощрят других. Но слишком поздно поняла, что похвалы Тиму лишь сбивали учеников с толку, а сам Тим все равно побеждал, презрительно шипя: Pues, la tengo… “Я подобрал к ней ключик…”
Эмитерио Перес повторял за Тимом каждое слово. Эмитерио отставал в развитии, и его держали в девятом классе, пока он не выйдет из школьного возраста. Ему поручалось раздавать бумагу, открывать окна. Я задавала ему то же самое, что и остальным. Тихо посмеиваясь, он исписывал страницу за страницей аморфными, но аккуратными каракулями, а я ставила оценки и возвращала ему листы. Иногда ставила “четыре”, и он дико радовался. Теперь же даже Эмитерио бросил заниматься. Para quй, hombre?[36] – нашептывал ему Тим. Эмитерио растерянно переводил взгляд с Тима на меня и обратно. Иногда пускал слезу.