— Какое ты хочешь произвести впечатление? — спрашивал он. — Полагаю, ты хочешь выглядеть дружелюбной, общительной, красивой, но при этом не подавлять сестру своим видом. Я прав?
— Я хочу… я хочу одеться так, чтобы ей захотелось одолжить у меня наряд, — сказала я.
Он выбрал темно-синий шерстяной джемпер с воротником-хомутом и черные джинсы. Это было то, что надо.
— Серьги в виде колец? — предложила я. — Черные сапоги? А шарф надеть?
Он, смеясь, вскинул руки:
— Послушай, словами не передать, как я тебя люблю, но я не стилист. По-моему, единственный аксессуар, который нужен, — это пирог.
— Постой, — опешила я. — Что ты сказал?
Но тут в гостиной зазвонил его мобильный, и Картер пошел отвечать, и слава богу, потому что мне надо было вернуться к своим переживаниям, не стесненным его оптимизмом и любовью.
Ну а дальше я исполнила все свои фирменные трюки, к которым обращаюсь в особо ответственные моменты: не торопилась выходить из дома, а когда наконец вышла, то помчалась во весь опор, припарковалась наобум где-то в сугробе, стрелой выскочила из машины, держа пирог на вытянутых руках, и, что было совершенно предсказуемо, поскользнулась на обледеневших бетонных ступенях епархиального управления и шлепнулась на задницу. Потом я сидела на этих промерзших ступенях и грустно поправляла на пироге решетку, прилаживала полоски теста и так и эдак, а пирог просто дышал отчаянием.
«Веди себя спокойно хотя бы раз в жизни, — шипела я сама на себя. — Ты подошла совсем близко к тому, чтобы узнать, кто ты на самом деле. И тебя любит очень хороший мужчина и говорит, что его дети-подростки тоже, не важно, правда это или нет».
Мне хотелось остаться на месте и довести себя до полного упадка духа, но меня ждала сестра. Может быть, она будет не против поплакать вместе со мной, потому что, если честно, мне всегда приходилось лить слезы в одиночку, и настало время завести подходящую компанию.
Когда меня препроводили в святилище сестры Жермен, она уже с кем-то разговаривала. Мое сердце стучало так громко, что, казалось, все это слышали. Немедленно выяснились три факта.
Первое. В здании стояла тропическая жара — радиаторы победоносно выдыхали облака горячего и сухого пустынного воздуха. Удивительно, что у людей не плавилась плоть.
Второе. Монахиня беседовала со стоявшей ко мне спиной рыжеволосой женщиной, предположительно моей сестрой, в невероятно элегантном бирюзовом пальто и коричневых кожаных сапогах…
И третье. Когда эта дама обернулась и взглянула на меня, я чуть не уронила унылый пирог на пол. Либо католики решили злобно пошутить, либо моей сестрой была Линди Уолш, в детстве жившая в нашем районе.
— Нина? Глазам не верю, Нина Попкинс? — воскликнула она, но кровь стучала у меня в ушах так громко, что я почти ничего не слышала, только видела, как двигается розовый рот, когда Линди протянула мне руку для рукопожатия. — Нина!
Вы можете подумать, что раз мы знали друг друга, это облегчало минуту встречи. Мы росли в трех кварталах друг от друга в рабочем районе в Нью-Эшбери. Это был католический приход с массивной, внушительной церковью Святой Агнессы на углу; каждая семья посещала по воскресеньям мессу, а почти все дети учились в школе Святой Агнессы, за исключением тех немногих, кто ходил в светские школы. В приемных семьях жили очень многие — и не сосчитать. Такие ребята были на каждой улице. Почему же мне ни разу не приходило в голову, что кто-то из них может быть моим родственником?
Итак, мы с Линди обе учились в одной школе, она на год младше меня. Насколько я помню, она росла в многодетной семье, где вместе жили родные и приемные мальчики и девочки. Однажды на перемене она расплакалась, потому что посадила на качелях занозу и еще потеряла свитер; у нее текло из носа, она размазывала сопли по лицу, и мне пришлось отвести ее к монахиням, наблюдающим за детьми на игровой площадке. Стыдно признаться, но я не стала ждать Линди; нет, я просто сдала ее какой-то сестре, и побежала играть в классики. У меня были свои дела.
Еще я помню, что она заплетала свои рыжеватые непослушные упругие волосы в косы и носила неровную челочку, очень короткую и всегда подстриженную криво, и старшие ребята дразнили ее, а мальчишки крали у нее ленты и носились с ними по коридору; форма постоянно на ней висела; в пятом классе Линди слегка мимо нот распевала «Боже, благослови Америку» на школьном конкурсе талантов, а из-под платья у нее выглядывала комбинация. Удивительно, что я все это запомнила. И на протяжении стольких лет я понятия не имела, что она моя сестра. Как такое возможно? Знай я об этом, я бы любила ее, несмотря на всю ее неуклюжесть.