— Не знаю, о чем ты говоришь.
— Сегодня, — повторяет она. — Сегодня годовщина смерти Данте.
Судьба ее была открыта служанкой, когда луна впервые пометила ее возраст кровью.
— Вы расцвели, моя дорогая, и уже не ребенок боле. Это лишь первые розовые капельки женственности. Немного времени пройдет, и у вас будут собственные дети, с которыми вы, может быть, заново отправитесь в путь по землям магии и чуда. Немного времени пройдет, и крохотную ручку сожмете в своей руке, как я сжимала вашу.
А потом случилось чудо.
Вскоре после знакомства с мистическими, неземными песнями трубадуров служанка, выполняя пожелание госпожи, обратилась к ее отцу с просьбой брать для его дочери уроки французского. Спрятавшись наверху, у лестницы, девушка с замиранием сердца прислушивалась к тому, о чем говорили внизу ее служанка и ее перепуганный отец. Склонившись в поклоне с притворной почтительностью, которая должна была скрыть смелость слов, женщина говорила:
— Уже скоро она станет дамой, и хотя ваша дочь преуспела в занятиях, мне кажется, что мы многое упустим, если не подготовим ее к будущему за пределами Флоренции и не обучим другим языкам, особенно после заключения такого многообещающего instrumento dotale.
Слушавшая разговор девушка подивилась странной фразе, но не успела ее обдумать.
— Знание языка, принятого при королевском дворе Франции, поможет ей освоиться в любом месте, куда приведет дипломатическая служба. Я узнавала: такие уроки не очень дороги. Кроме того, девочка привыкла проводить много времени в мечтах, и занятия дисциплинируют ее и пойдут на пользу. Уверена, мне удастся объяснить Джемме все так, что она поймет.
Ее отец по-прежнему молчал. Уже потом девушка узнала, что он лишь рассеянно кивнул, дав служанке разрешение делать то, что она считает нужным в своей мудрости или глупости. Но в тот момент, оставаясь в полном неведении относительно исхода разговора, Джемма ощутила, как затрепыхалось сердце, и замерла, когда за молчанием отца последовали шаги поднимающейся наверх няни. Потом она увидела широкую улыбку на ее лице и предостерегающе прижатый к этой улыбке палец.
Они обе хорошо знали, что язык волшебных, неземных песен прованской труппы, так восхитившей Джемму, сколь непохож, столь и похож на любой другой язык Франции. От одной юной дамы из труппы, бегло говорившей на флорентийском, которой служанка, одетая по случаю в лучшее платье, представила Джемму как дочь дома Донати, они услышали, что этот язык южной Франции славится певучестью. Милая трубадурка сказала, что именно на нем более ста лет назад прозвучали при дворах аристократов первые песни истинной любви, fin' amors.
— Дама и поэт, — восхищенно произнесла Джемма, заглядывая в добрые, цвета вечернего моря глаза новой знакомой с чудесным голосом, перед которой отступают мужчины.
Дама и поэт улыбнулись.
— А разве сами слова poeta и poesin не женственны? И разве не женщины все музы?
— Да, верно, — обрадовано согласилась Джемма.
— А среди тех, кто создавал самые прекрасные песни древней Эллады, была женщина по имени Сафо. Красоту ее слов и звуков вернули нам арабы. Послушай, а потом я раскрою тебе красоту их значения.
Джемма закрыла глаза, отдаваясь очарованию песни. Она не стала открывать их и тогда, когда певица перевела слова.
— И еще я скажу тебе, что среди придворных поэтов моей родины, пользующихся особым и заслуженным уважением, есть Мари де Франс, которая сочиняет свои собственные стихи fin' amors.
— Не то что здесь, где мужчины славят дам, но, похоже, не дают им и рта раскрыть, чтобы те выразили свою благодарность.
— Ты сама видела сегодня, что мы пели вместе. Однако ты права. Когда поэты сицилийского двора Фридриха II начали подражать прованским поэтам, мы не обнаружили среди них ни одной женщины.
— Расскажите, какие истории сочиняют поэты во Франции.
В этот момент служанка извинилась за бесцеремонное поведение своей подопечной, но их собеседница с удовольствием постаралась удовлетворить интерес юной госпожи.
— Это истории о магии и приключениях, о дамах и рыцарях, отважно сражающихся против врагов, но нежных и обходительных в делах сердечных.
То, что случилось, можно было бы назвать полной капитуляцией взрослеющего сердца ребенка: глаза девушки широко раскрылись, губы разомкнулись, как будто она, выросшая в волшебном саду детства и едва ли когда заглядывавшая за окружавшую его каменную стену, узрела в этот миг куда более обширную и волшебную страну, лежащую за ограждением, манящую и влекущую, но пока еще недоступную.
Служанка и молодая поэтесса обменялись еще какими-то словами, сказанными полушепотом и на ухо друг другу. Слушая их невнимательно, созерцая открывшееся перед ней новое, будоражащее воображение пространство, она так и не поняла, хотя взгляд ее проходил прямо через них, которая из двух женщин начала этот секретный обмен, но все же уловила достаточно, чтобы по отдельным обрывкам фраз сделать некоторые выводы: речь шла о некоем господине, занимавшем довольно высокое положение; о несчастье или падении некоей госпожи; о жестокости некоего ребенка; о ней самой и том, какая она восхитительная и чудесная девочка, и еще обо все понемногу.
Служанка закончила разговор тем, что, перейдя с заговорщического тона на свой обычный, громко и ясно произнесла:
— Что ж, тогда позвольте поблагодарить вас.
— Мы еще увидимся? Мы еще когда-нибудь увидимся? — спросила певицу Джемма.
— Кто знает? — ответила молодая женщина. — Когда читаешь сказку, нельзя забегать вперед, заглядывая, что будет дальше. А в сказке нашей собственной жизни мы просто лишены возможности уступить этому соблазну. Одно, могу сказать с уверенностью: когда я в следующий раз подниму смычок, чтобы запеть, то вспомню вас.
Затем последовали разговор с ее отцом и его молчаливое согласие поручить дочь заботам некоей дамы, недавно побывавшей при дворе герцога Миланского.
— Я здесь, чтобы научиться языку fin' amors, магии и приключений, языку придворных дам и храбрейших в сражениях и нежных в обращении рыцарей.
— Я верю вам.
Так как она хорошо знала Эзопа на латыни и уже умела излагать его на простонародном итальянском, дама сочла за лучшее начать с того же Эзопа, переложенного на простонародный французский ста годами ранее. Это помогало ей замечать, что из латыни каждый из двух языков отбросил, что переделал, а что сохранил неизменным. Кроме того, она узнала различие в музыке обоих языков, произошедших от общей музыки латыни, бывшей матерью обоих.
Последующие месяцы Джемма жила в мире lais Мари де Франс, в мире «Aucassin et Nicolette», Ланселота и Персиваля, Кретьена де Труа и «Roman de la Rose». В конце концов ее сердце едва не разбилось, когда Изольда разразилась слезами из-за того, что не узнала Тристана в «Folie Tristan». Она даже дошла до «Энеиды», самой важной из triade classique, найдя очарование в октосиллабическом ритме куплетов поэмы, отдельные части которой — например, сцена с Лавинией, смотрящей из окна на палатку Энея, — глубоко тронули ее сердце.
О, эти слова — ne pooit panser s'a lui non — «она не могла думать ни о чем, кроме него».
Кроме него. Да, когда-нибудь и у нее, как у героинь этих повестей, будет он. Джемма ложилась в постель, скрестив руки, как изображали мертвых, но лежащие на груди руки чувствовали бурлящую в ней жизнь, а закрытые глаза видели прекрасных рыцарей, вернувшихся из дальних походов; они подходили к ее ложу, один за другим, опускались на колени, почтительно склоняли голову и каждый приносил ей чудесную розу.
— Amors I’а de son dart ferae, — шептала она, ложась, словно в предвидении ожидающего ее исполнения желаний, — desi qu' el cue soz la memelle. — И пальцы шевелились, будто ощупывая пронзившую ее стрелу любви, а далее, со вздохом: — Ele comance a tressiier, a refroidir et a tranbler.
И снова к ней приходили слова няни, теплые и нежные, как мягкий свет рассвета, та самая alba, о которой пели трубадуры и трубадурки: «Вы расцвели, моя дорогая, и уже не ребенок боле».