— Пора, — сказал старик.
Да. Теперь я знаю. Тайна тех трех бумажных страниц, исписанных иным почерком, уже не тайна больше.
Старейшее из сохранившихся свидетельств переписанной копии законченной «Комедии» — это, как ни странно, несколько фрагментов на транслитерированном иврите. Эти бумажные страницы, находившиеся в библиотеке Талмуда и Торы в Ливорно, поступили в еврейскую Национальную и Университетскую библиотеки в Иерусалиме, «священном городе» зла, вскоре после провозглашения государства Израиль в 1948 году. Анализ водяных знаков позволил датировать фрагмент 1326–1332 годов. Есть также свидетельство существования полной итальянской копии, написанной во Флоренции между октябрем 1330-го и январем 1331-го. Но сотни копий полного текста, ныне утерянные, определенно были в обращении задолго до этого времени, что нисколько не удивительно.
В апреле 1472 года в Фолиньо Иохан Ноймайстер, обучавшейся ремеслу у Гуттенберга в Майнце, выпустил первое печатное издание «Комедии». Из неустановленного количества книг, составлявших то editio princeps, сохранилось, насколько известно, всего двенадцать штук. Последняя из них, находившаяся в частном владении, была продана без двух оригинальных листов на аукционе в 1999 году за сумму, эквивалентную почти миллиону долларов: новый рекорд для печатной книги во Франции. Учитывая почти полное исчезновение первого печатного издания 1472 года, можно предположить, что множество рукописных копий, созданных за сто сорок лет до этого, просто не дошли до нас, затерявшись во мраке минувших столетий.
Считается, что первая из этих утраченных рукописных копий была сделана сыном Данте, Джакопо, и подарена покровителю поэта Гвидо Новелло да Полента через девять месяцев после смерти Данте.
Почему через девять месяцев? По словам Боккаччо, Данте завершил «Комедию», но после его смерти какая-то часть ее не была обнаружена. Затем, спустя восемь месяцев, как гласит легенда, дух умершего отца посетил Джакопо и отвел его к тому месту, где хранилась утерянная часть.
Джакопо был поэтом и стряпчим: опасная комбинация. А Данте — не будем забывать об этом — был всего лишь человеком, человеком, который на протяжении всей жизни с матерью Джакопо, на протяжении всего его детства, отрочества и юности публично и открыто стенал по поводу какой-то умершей шлюшки, которую он даже не знал. Джакопо, конечно, чувствовал что-то. Наверное, он чувствовал что-то вроде:
Beatrice, fellatrice, vafa'n си!', Beatrice maiala!
Факт остается фактом: Беатриче исчезает из «Рая» как раз там, где начинаются бумажные страницы, там, где руку и божественный стих Данте сменяет — да, я верю, что это так — рука и жалкий стих Джакопо, поэта, стряпчего и сына. Там, на пергаменте, поэма и заканчивается, заканчивается то, что написано рукой Данте, написано давно и в непреходящей славе.
Пламя свечи играло громадными тенями, когда поэт задал первый вопрос:
— Какое имя носит Бог истинный?
Тишина, разделившая вопрос и ответ, не была долгой.
— Истинный Бог не имеет имени.
Тишина, разделившая ответ и вопрос, затянулась.
— Освободится ли моя душа от мук и терзаний?
— Нет.
Тишина, разделившая ответ и вопрос, растянулась еще больше.
— Вы можете назвать час моей смерти?
— Да.
Поэт посмотрел в глаза старику, в глаза, казавшиеся мягкими от пламени свечи. Потом отвернулся.
— А теперь, — сказал его собеседник, — я должен спросить тебя кое о чем.
— О чем же?
— Что заставило тебя задать последний вопрос: страх или желание услышать предсказание твоей смерти? А может, ты просто хотел знать, могу ли я ее предвидеть и предсказать?
Поэт, смотревший в ночь, на море и звезды, не повернулся к собеседнику. Через какое-то время, почувствовав полную неподвижность того, он взглянул на него.
— Тогда скажите. Покажите мне мою смерть.
— Но ты задал свои три вопроса и получил три ответа.
— Да, ваша догадка верна. Страх заставил меня задать последний вопрос.
Глаза его собеседника выразили понимание.
— Я не уйду отсюда как трус. Я пришел сюда с достоинством и мужеством и с еще большим достоинством и мужеством уйду.
— Тогда я скажу тебе только одно: с достоинством и мужеством ты встретишь смерть.
Есть те, кого я люблю, и те, кто живет во мне. Некоторых я давно покинул. Другие давно покинули меня. Но все они живут во мне.
Есть другие, кого я не покинул, те, кто не покинул меня.
Когда моя вторая смерть, моя настоящая смерть будет рядом, я призову их к себе.
Как долго души этих других поддерживали меня вместе с моей собственной душой.
Боже, как я сейчас тоскую по ним!
Пусть знают, что я дышу. Пусть знают, что мы дышим вместе, как бы далеки ни были друг от друга. Нельзя, чтобы они узнали об этом только тогда, когда я призову их отметить неизбежное.
Боже, как я счастлив, что вместе со мной Джульетта, чье дыхание я чувствую на своей коже и в своей душе и чьей кожи и души касается мое дыхание.
Что до остальных, то ни я, ни те, кто живет во мне, не желают вашей компании. Вы, те, кто из страха, глупости, зависти омрачали путь моей предыдущей жизни, как оскверняли свою собственную, вы, знающие, кто вы есть, как знают живущие во мне, кто есть они, — пусть ваша истинная смерть предшествует моей, как предшествовала ей смерть ваших душ.
Возвращаясь в Венецию, поэт поклялся, что создаст поэзию, которая избавится от всякой искусственности; поэзию, которая покончит с искусственностью и примет естественный, живущий в природе размер и ритм дыхания и стихий; в которой будут лишь свободные, необузданные, могучие рифмы; поэзию sans entraves, грохочущую и ревущую, подобно морю, подобно тому как он сам кричал в то ревущее море; поэзию, в которой метрика стиха сольется с нежным, тихим, неуловимым шелестом и вздохом Всего.
Никогда больше не будет его поэзия принужденной и заключенной в схоластические арифметические мерки. Она создаст собственную форму, изливаясь из его заново рожденной души. Она расскажет о крохотной птичке, которая не умеет летать, о парящем в вышине ястребе, о кресте, нарисованном кровью крысы, о гробнице жизни и исходе оттуда к мудрости — к Ней, перед которой поэзия есть лишь коленопреклонение, зажженная свеча, которая, быть может, донесет отблеск света к гробницам других.
У меня длинные волосы или, может быть, бритая голова. У меня борода или, может быть, тевтонские усы.
Джульетта рисует; ей всегда этого хотелось. Я работаю с огромной каменной глыбой, работаю, остервенело и пишу стихи, которые мне хочется писать.
В этом мире покачивающихся в тени деревьев гамаков, моря, звезд и ветра, смеха, свободы и любви я ощущаю в своих жилах желание жить. В Женеве есть специалисты, которые говорят, что можно надеяться.
Я тот же Ник, а Джульетта та же Джульетта. Но мы шепчем эти имена только тогда, когда одни, когда едины, мы вдвоем и с нами чудо в ее животе.
Да. Если правду можно сознать, выразив ее словами, то именно ради этого я и пишу.
Едва ли не со страхом подошел он к жилищу старого еврея. Чувство, появившееся тогда, при прощании, еще не ушло: он больше не увидит его живым. И потому даже штормовой воздух словно дышал смертью. Плохой воздух: mal'aria.
Но старик был там, хотя у него не было глаз и он не говорил. На убогом тюфяке еврея лежала Биче, которая при появлении гостя вздохнула и отвернулась. Потом она вздохнула еще раз и затихла, погрузившись в безмятежный или неспокойный сон смерти.
Повозка, в которой укрытый одеялом лежал поэт, тряско тащилась по каменистой дороге. Глаза поэта медленно открылись и увидели бескрайнее небо звезд.
Потом его глаза медленно закрылись.
Кроваво-красная, луна на всходе. Волк в соснах. Золотая луна на всходе. Волк в соснах.
Найди мою могилу, малышка, найди мою могилу.