Четвертое: история, в отличие от религии, не столь статична и догматична. А это очень важно для посттрадиционных, то есть динамичных, бурно развивающихся обществ. Любой существенный пересмотр религии — это практически новая религия, как, скажем, в случае с Реформацией. Опыт религиозных войн, заливавших Европу кровью чуть не полтораста лет, как нельзя лучше иллюстрирует опасности таких пересмотров. История предоставляет более широкий простор для бескровного интерпретационного маневра.
В посттрадиционных обществах именно история предлагает общие цели, помогает выбирать для их достижения общие средства и ставит границы между этически допустимыми и этически недопустимыми средствами. Тоже как в свое время — религия.
И еще одно, крайне существенное.
Одним из самых мощных психических механизмов, одним из самых действенных стимулов деятельности человека является перспектива собственного улучшения. Во всех цивилизациях. При всех религиях. Потому что это возникает на уровне общебиологическом, там, где смыкаются психология и физиология. Я вырасту и сделаюсь сильным и умным… Я стану взрослым, и никто не будет мне по сто раз на дню твердить, что я должен и чего не должен… С этим растет каждый человек — и на Пикадилли, и в амазонских джунглях, и даже в дикой России. Идея посмертного воздания, воскресения на Страшном суде (да, собственно, и все обещания иных религий, от буйной Валгаллы до тихой нирваны) — это в значительной степени всего лишь полное развитие предвкушения бесконечного личного улучшения. За гробом — уже предельного и окончательного, оформленного как идеал; разумеется, в системе выработанных каждой данной культурой представлений об идеалах. Когда апостол Павел произносил: «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся», эти слова падали на благодатную почву и вызывали бурный отклик именно потому, что мечта о радикальном личном улучшении есть одна из доминант человеческой психики.
Не случайно, что идея исторического прогресса, то есть представление об истории как постепенном рациональном улучшении посюсторонней жизни, возникла только в Европе и только тогда, когда европейские просветители отняли у себя, а потом и у многих окружающих надежду на посмертное личное усовершенствование. Исчезновение одной мечты тут же было скомпенсировано созданием на ее месте другой, выполнявшей, по сути, ту же ободряющую функцию.
Ничто так не злит и не расстраивает человека, как столкновение с тем фактом, что он в чем-то ухудшился. Ни потеря денег, ни измена жены не идут ни в какое сравнение со стрессом, вызываемым тем, что вот в юности я писал стихи, а теперь при всем желании двух строк срифмовать не могу, или с тем, что раньше вот бутылку коньяку выпивал и хоть бы хны, а теперь вылетаю с первой же рюмки. Спектр травмирующих потерь донельзя разнообразен, и каждый может расширительно продолжить его и применить к себе сам. Скажем, кому-то плевать, что он забыл таблицу умножения — зато утрата способности быть центром внимания в компании приводит его в исступление.
Даже лучший друг, сообщивший человеку, что он в чем-то ухудшился или хотя бы перестал становиться все лучше, рискует навсегда стать ему смертельным врагом. Во всяком случае, видеться с таким другом долго не захочется.
Ни одна религия не может исходить из того, что те, кто ее исповедует, становятся хуже, чем иноверцы. Всякая религия исходит из того, что тот, кто ее принимает, становится совершеннее. Ближе к истинному Богу. Получает уникальный шанс стать честнее, добрее, лучше. В конечном счете — спастись. В этом ее, религии, главный и единственный смысл. Иначе непонятно, зачем она вообще нужна.
Точно так же и всякая история не может не исходить из того, что она сделала людей, которые ее пережили и продолжают переживать, лучше, нежели они были до нее и были бы без нее.
Только так она в состоянии играть роль цивилизационного и, особенно там, где государство и цивилизация более или менее совпадают (в Китае, в Японии, в России) — национального интегратора. Это не прихоть, не самолюбование, не духовный анальгетик. Как двигатель внутреннего сгорания не заработает, пока в него не поступает горючее, так история не сможет объединять людей и оправдывать их объединение, пока не объяснит им, что они сделали хорошего вместе и по каким параметрам сами они стали лучше, чем были до того, как их нынешняя история началась. Любое высказывание, из которого следует, будто чья-то история не творит добро, а паче того — сотворила больше зла, нежели добра, даже если мотивируется оно потребностями «очищения», «здоровой критики» и «присущего любому порядочному человеку стремления восстановить историческую справедливость» — есть, на самом деле, однозначный призыв ко всем участникам данной истории разойтись, примкнуть, кто куда и больше не собираться вместе во веки веков. Если люди разойтись не хотят и не могут, подобной интерпретации собственной истории они совершенно инстинктивно не потерпят и не допустят никогда и ни за что. А давление из подсознания, которое никогда не смирится с версиями, прямо противоречащими впитанному с молоком матери «я вырасту и стану…», лишь усилит иррациональную темпераментность неприятия.