Чем-то, значит, конфуцианство и православие работают в качестве межцивилизационных склеек лучше, чем любая из ветвей западного христианства и чем ислам.
А что происходит с людьми разных культур, когда они трутся бок о бок и волей-неволей смотрят, как соседи, ничуть не уступая им, вполне себе справляются с жизнью? Справляются на основе разных, отличных одна от другой систем ценностей? Спасают из тонущей лодки кто батьку, кто матушку, кто чилдрененка?
Помимо многочисленных и явных преимуществ, которые такая жизнь дает, она порождает и серьезнейшие проблемы.
Когда люди изо дня в день наблюдают непохожих на себя, и при том по крайней мере не менее славных и не менее успешных, чем они сами, они начинают сомневаться в единственной правильности, в высшей избранности своей системы жизненных приоритетов. Религиозных ли, светских — все равно.
Но для априорных приоритетов сомнения — это смерть.
В качестве защитной реакции неизбежно возникают либо агрессия (делай как я, гадина, а не то…), либо равнодушие (да пошло оно все, надо о себе думать, а не витать в облаках…).
Агрессию приходится сдерживать силой. А вот равнодушие силой не поборешь. Что ты сделаешь с человеком, которому на все плевать, кроме самого себя? И, главное, он ведь, как правило, сам этому не рад. Имея за душой лишь эту нехитрую общечеловеческую ценность, люди чаще всего и накладывают на себя руки от бессмысленности бытия. Человек сам склонен до последнего бороться с собственным равнодушием — пусть и самыми экстравагантными средствами, если иные не помогают.
И, значит, можно предположить, что многие исстари возникшие наши страсти — например, страсть к измененным состояниям сознания — одной из существенных своих причин имеют не что-нибудь, а попытку вновь обрести уверенность в себе и в своих, собственной традицией вскормленных жизненных ценностях. Передохнуть чуток от постоянной неуверенности в своей правоте. Ведь без ощущения правоты ни один нормальный человек, на самом-то деле, и шагу ступить не может, без него жизнь не в радость и хоть волком вой с тоски. Тяга к изменению сознания у нас обусловлена совершенно специфической задачей — хотя бы время от времени отрешаться от сомнений в своей цивилизационной состоятельности. Сомнений давних, застарелых, фоновых, а идейной чехардой последнего века еще и усугубленных.
Уважительная это причина?
Еще как!
Можно ее победить каждодневной руганью?
Да никоим образом! Наоборот. Тот, кто будет пытаться уговаривать отбросить жизненно необходимую отдушину, сущностную энергетическую подпитку, непременно начнет восприниматься как враг. Попробуйте уговорить человека не есть или не дышать!
Но достоинство ли это наше?
Да никоим образом! Недостаток, конечно. Слабость! Но как от нее избавиться?
Только повышая устойчивость собственной системы ценностей, вооружая ее такими несомненными элементами, чтобы сомневаться в них не приходилось. Отысканием неких общих для всех неоспоримых приоритетов. Это, конечно, труднее, чем ругаться, как сварливая жена. И, конечно, благороднее, чем с показным дружелюбием хлопать по плечу и говорить: хочешь быть дураком и чудить, пока остальные работают и покоряют себе мир? Имеешь право! Этим-то ты нам и ценен!
Конечно, тем, кто покоряет мир себе, конкурент очень ценен, когда он не делом занимается, а дурит. Реализует, чтоб не скучать от монотонной организованной жизни, свое право на непредсказуемые чудачества.
Или вот возьмем такие заморские сласти, как свобода слова, права человека и прочее то да се.
Что говорить… Преприятнейшие штучки. Но возникли они в очень маленьком уголке мира и в очень специфический момент.
А именно в небольших, этнически и идеологически однородных государствах. После того, как там вдоволь, в течение нескольких веков, куражились над всеми инакомыслящими и, так сказать, очистились. После силового разрыва с католицизмом, когда разрыв тот сопровождался отнюдь не шутейными, не парламентскими, а вполне погромными акциями. После кромвелева «красного террора» и реставрационного «белого террора». После почти поголовного уничтожения или изгнания гугенотов (тех же единокровных французов, которые отнюдь не «понаехали тут» — спокон веку рядом жили!). После истребления и изгнания евреев, маранов, морисков католическими королями Испании. После нескончаемых религиозных войн, а в конце концов — всеевропейской Тридцатилетней войны, после которой, как отмечал еще Тойнби, Европа навсегда устала от идеологии — и махнула на нее рукой, приняв с устатку: кого власть, того и религия. После годов, когда «гильотина работала, как швейная машинка»…