Выбрать главу

Все мы в детстве дрочили, и часто дрочим до сих пор. И не забудем о тех, кто дрочит, подсматривая за тем, как мы дрочим. Обдумаем этот момент. Подрочим и мы на них. Ах, забияки… как резвятся… порезвимся и мы с ними.

А ты, стоящий за окном наблюдатель, что скажешь ты нам? Кто мы такие, и с чем пришли на Землю? С каких и до каких пор явлены мы Вселенной? На чем мы стоим? Что мы едим? Чем живем?

Не правда ли, все мы — охваченные страстью животные?

Думаете, у животных не бывает страсти? Отказываете животным в чистоте в угоду своей многовековой пошлости? А разве не животное говорит в нас, когда сливаемся мы друг с другом и, содрогаясь, подвываем в Небесной тоске?

Любуешься своими руками, пидор? Сидишь, и важно поводишь плечиками? Думаешь о том, способен ли ты встать и прямо сейчас дать пизды вон тому темноволосому гражданину в водолазке? А если самого вырубят: как тогда, помнишь? Помнит спина твоя омоновскую дубинку, товарищ?

Ты любишь зомби, человек за окном? Любишь дрочить на них, вызывая в своем изображении постыдные сцены группового соития? Разнузданной ебли, в которой любимая твоя руководит всеми, являясь Священной Избранной Блядью.

Ты — созерцающий ведьму и служащий ведьме.

Ведьма — это та, что управляет людьми через любовь. Иначе: занимается пиздозомбированием.

Вам, молодой человек в тренировочных, это не светит. Вы, пожалуйста, пройдите в ту комнату… да, вон туда. Там установлены манекены для ебли. Чем просто так понапрасну дрочить, мог бы к минету детей приучить. Сын пососал — пососет пускай дочка. Дочка соснет — кончишь в ротик сыночка. Яйца лизали чтоб. И непременно лазили в анус попеременно.

Пушкин так не рифмовал. Это мне известно. Пушкин в рот вам всем давал: Было интересно. Хуй у Саши пососи, Девушка-спортсменка. Пусть он спермой оросит Губы твои мелкие. Только хуй — не виноват. Хуем помыкают. Так лежит души канва, Так мысли мелькают. Промелькнули — и ушли. К Пушкину, наверное… Ты, Сергеич, ороси Мысли мои спермою.

— Ну хватит! — Румбо мотнул головой, желая стряхнуть наваждение.

Покурив по совету 3ои придорожной травы, он надеялся впитать вместе с дымом мудрость мёртвых, но, видимо, в могилах, возле которых нарвал он её, покоились несерьезные люди.

Румбо вернулся к тому месту, где собирал он букет для курева. Кто здесь похоронен?

Скромный памятник из чёрного камня. Неровная каплевидная глыба, словно оплавленная местами. Метеорит?

Надпись на стальной табличке гласила:

Селиванов А.Н.

10/13/71 — 02/08/10

«Бывалый болт сошёл с нарезки, Матёрый волк в краю лесном. Покойся с миром, светоч дерзкий, Усни навеки чёрным сном»

Венок

— Суетливый, наверное, был мужик… — предположил Румбо, снимая с могильной плиты увядший венок.

Понюхал, потер в ладони сухие листья.

Что, если венок этот покурить? Узнаю побольше об этом Селиванове А.Н.

Он набил цветами подаренную 3оей трубку, чиркнул зажигалкой и дунул.

Андрей Николаевич Селиванов предстал перед Румбо с пугающей разум отчетливостью. Словно Румбо сам на какое-то время обратился в этого сухощавого среднего роста блондина с подломленным носом и родинкой на правой щеке.

Отец играл на баяне, пил водку и озорно матерился. Сестра родила в 15. Негра. Семейный позор подкосил мать: она слегла, зачахла.

Во дворе с ребятами поджигали охотничьи патроны: дробина попала в щиколотку. Друг отца, мясник Андрей бросил под поезд сторожевую (старо-живую) собаку. Это хорошо, когда море и свет. Первый раз увидел море из окна поезда. Показалось, что поезд едет по небу.

Друг Витя. Металлический заборчик у института напротив входной двери в главном корпусе. Частенько задница его поёрзывала на этой прохладной жердочке. Выходили и курили, сплевывая под ноги. Говорили о разном. Сладкая бумага кубинских сигарет. Напевали ДК. Смеялись иногда над анекдотом. Он влюбился в Витькину жену Свету. Но Витька был друг. Страдал от этого. Иногда мастурбировал, проснувшись до рассвета. Потом встретил Катьку. Замерзал, дожидаясь её с букетом цветов на углу площади. Разбил серегиному брату монтировкой голову. Потом вдруг за три дня до запланированной свадьбы уехал с друганами в Сочи. Типа мальчишник.

И не вернулся.

В Сочах он встретил Апельсина.

Апельсин был многополым мутантом с гладкой белой кожей, безволосой головой и длинными женскими ногами. В продолговатом черепе калейдоскопом переливался мозг годовалого ребенка. Разговаривать оно не умело, но пело вечерними часами у пристани.

На такую-то песню и вышел однажды Андрей, будучи под хмельком, и грызя необычайно твердый пломбир. Что это за странный, завораживающий голос доносится с моря? Уж не сирены ли зазывают одинокого путешественника?

Он подошел к Апельсину и посветил в лицо полицейским фонарем, который носил на случай самообороны во время ночных прогулок.

Апельсин улыбнулся. На подбородке блестела слюна.

Андрей с интересом снял с него школьную кофту, расстегнул брюки, держа фонарь подмышкой и массируя член рукой.

В Апельсине обнаружилось множество отверстий самой разной формы и запаха. Отверстия были различной температуры и степени смазки. Были рыхлые, кровоточащие, упругие, вязкие, крестообразные и сосущие. Был также отросток, напоминающий гладкое щупальце, мускулистый и подвижный. Еще у Апельсина был толстый упругий язык, выдвигавшийся изо рта не менее чем на 15 см, и был яйцевод: тонкая костяная игла, обтянутая шелушащейся кожицей и полая внутри. Яйцевод медленно вытягивался из позвоночника, являясь продолжением копчика.

Роста он был невысокого — метр пятьдесят. Но весил изрядно.

А потом была работа промоутером в телешоу «Говорящая жопа», Женечка из Витебска, обучившая его литовским ругательствам. Был вор в законе Ерёма, подаривший ему новенький «Гольф». Был гнида-Москаленко и саблезубый шофёр Вальс.

Женька родила ему Стёпку. У Стёпки жизнь не сложилась. Сел. Вышел — и снова сел. И так оно и пошло. Невзлюбило Стёпку государство.

Андрей переживал за сына. Он сам, случалось, переступал и перепрыгивал убогие рамки загона, но всегда затем благополучно возвращался обратно. Поначалу повезло, а потом попёрло. Попёрло — и выперло. Звёздный вечер в Гаграх.

Женьки теперь нет, она теперь в топке. Сгорела в костре наркобизнеса.

А вот дом на берегу Жомульгара, который он построил своими руками (но не без помощи наемных рабочих, разумеется). Барсуки плодятся и размножаются. Барсуки — это китайцы. Барсуки и крысы.

В этом доме Андрей расчленил труп Матрёны Кузьминичны, местной знахарки. Он ранил её, расставив волчьи капканы в маковом поле. Добил ударом лопаты. Порою мы не знаем, что нас убивает. Не осознаем этого. Не осознаем своего стремления к смерти: настолько естественным оно нам кажется. А когда осознаем — тут уже не до баловства. Но и силы уже не те. Нет сил жить: бывает с вами такое?

Нет сил тащиться вслед минутной стрелке,

Туда, где рубят головы сплеча,

И росчерком корявым, нервным, мелким

Посланья метить, злобно хохоча.

И тогда понимаешь вдруг: смерти нет!

Да, у Андрея был друг Витя: тот еще, институтский. Но Витя жил в другом городе, и, по словам сестры жены, бухал. Сама жена Витю давно оставила, предпочтя грязный прокисший Париж промозглой угрюмой Москве. Через столько лет интересно вспоминать. Кто ебёт её сейчас в Париже, не араб ли? Витя прикинулся змеей и уполз. Хорошо, что не ужалил на прощанье.

И вот, решив прогнать всю эту вздорную тоску-печаль, всё это мозговое смертоуёбище, Андрей Николаевич закрылся с Колькой в служебном кабинете. У Андрея Николаевича был заметно длиннее. Сладкий такой хуй Запридух: настырный и выносливый. Это с возрастом начинаешь беспокоиться о своей эрекции. Сможешь ли ебать на регулярной основе трёх баб не реже чем раз в неделю каждая? И хорошо так ебать, не скупясь на сперму? Больше всего сил уходит на то, чтобы скрыть от одной существование двух других. Становишься разведчиком, проникаешься, как тяжело было Штирлицу. Глубже внюхиваешься в жизнь, не воротя носа, что называется. Пропитываешься жизнью. Светишься бодростью, уверенностью в себе, молодым задором, настойчивостью. Кроешь хуями всех и вся, юродствуешь, гоношишься. Спаррингуешь с молодыми, оттачивая маневр…