Погряз… да, погряз.
Авось сокол Гриша выведет на стезю спасения.
Это были невкусные собаки, и правильно, что их сожгли.
Видишь, как мало альтернатив оставил тебе твой мир: разбиться насмерть — или сторчаться.
Никакой героики: сплошная чернуха.
Сработал самоограничитель.
А некоторые не привыкли себя ограничивать.
Таким человеком был, к примеру, Ленин.
Но сокол Гриша не знал о Ленине, и ему было всё равно.
Сокол знал о простой и свободной жизни, где всё устремлено в полёт.
А в полёте не бывает сомнений: ты либо летишь, либо нет. А если летишь — то уже не сомневаешься.
И за это Румбо привязался к соколу.
И сокол Гриша стал его проводником в Преисподней.
И показал ему тайные места для охоты на человеческое, слишком человеческое.
Научил вязать руки и узлы морские.
Разогнал неодолимый туман противоречий в душе.
Обнадёжил, расстроил, запомнился.
Как-то раз они вдвоём долго убивали крупного белкового монстра, который накинулся на Румбо из-за обсидиановой глыбы, сбил с ног ударом, но попал неточно — и в итоге не вырубил.
Добить не дала птица: спикировала на лицо обидчика, когтями и клювом ища глазницы.
Секундной задержки хватило, чтобы Румбо встал, впечатывая ладонь супостату в гениталии. В воздухе затрепетала пара перьев, но Гриша продолжал атаковать, войдя в боевой азарт. Румбо подламывал снизу коленями. Вспоминал Баса Руттена.
Обоюдными усилиями свалили гада. Пока Румбо отбивал врагу камнями голову, сокол драл клювом синюшную от гематомы мошонку. И всё равно сердце двуногого билось, и долго еще пришлось душить его.
Невозможно не раззадориться от решимости человеческой, когда идёт боец на врага с пустыми руками, и руками этими самыми надеется отнять у чужого жизнь. Или с арматурой, к примеру, идёт. Или с тупым ножом для резки хлеба. Но без огнестрела: смерть на расстоянии не так роскошна.
А особенно хороша смерть на ощупь.
И вот уже после, освежевав тушу, Румбо делился с соколом мыслями:
— Не могу вместить я, Григорий, отчего всё так изменилось с тех пор, как я последний раз покинул Рай, сойдя на Землю? В прошлый раз всё было… наивно-романтично, под стать гону народному. Я встретил 3ою: это ведь для меня едва ли не самое важное событие в жизни. Я приветствовал Ад как Ермак Сибирь.
— Ты был молод и крут, — отвечал сокол нежным, напоминающим шум вскипающего чайника свистом, — а теперь многое изменилось. Прекрасен боец, терять которому нечего, но есть ещё берегущий себя для самых чудовищных подвигов. А еще есть трусливые, оправдывающие своё существование верой в сей подвиг. Но всё было заранее предначертано, Румбо: всё, до последней мелочи. Ты должен был явится в этот мир, и терпеть муки адовы, чтобы радиоактивный заряд зародился в тебе. И чтобы рос он на берегах Озера. И, достигнув критической массы, взорвался, погубив не десяток и не сотню, но миллионы живых душ. Факел тотального очищения. Здесь ключевым звеном является похоть. Схема всегда одна и та же: это как закольцованное самое на себя deja vu. Чем нелепее ложь, тем легче в неё верится. Убивающая расщеплённость сознания, требующая срочного медицинского вмешательства.
— Как будто хирург сможет мне вправить мозги скальпелем, — пожал плечами Румбо, — такого в программе не предусмотрено. А если я не хочу взрываться? Ведь мне хана настанет тогда, понимаешь? А я, хотя б и в Раю, но пожить хочу ещё. И ваше светлое будущее меня не особо парит.
— Все хотят жить, даже черви, поверь мне.
— Что знает о смерти червь?
— А что знаешь о ней ты? Кроме того, что она неизбежна — и необходима? Ты, Румбо, от смерти своей не убежишь, а то, что ты сделаешь — стоит миллионы жизней. А для тебя обратятся они солнечной вспышкой света… Ты захотел романтики? Но время романтики ушло вместе с твоей юностью: теперь наступили суровые будни свершений. Слишком многое стоит на карте. Слишком ясное, чтобы называть совпадением закономерность. Вернувшись из Рая, ты ожидал вернуться домой, но дом твой — Ад, — и тебе не покинуть его, не исполнив священного долга. Ты можешь принимать это как приговор, а можешь — как величайшую честь. Все мы — части единого механизма, и когда ты до конца осознаешь это, бомба взорвётся.
— А ты что будешь в это время делать, Григорий? — как-то по-детски поинтересовался Румбо у сокола.
— Откуда мне знать? Возможно, буду рядом с тобой, скрашивая досуг или помогая в охоте… возможно, буду ебать куропатку в листве угрюмого дуба… Всё равно смерть настигнет меня. Настигнет как удар молнии. Бах! — и вспышка нестерпимого света.
— Мне как-то раз в одном из миров я попал в руки к врачам-палачам, — сообщил Румбо, крепко задумавшись, — и врачи решили поставить общий наркоз, а потом искалечить скальпелем изощрённо. А я всё ждал, надеялся отконтролировать момент, когда вырублюсь. Было у меня такое хобби: контролировать сны.
И вот повезли меня. Для начала меня поставили чем-то расслабляющим: оно подействовало, и всё как бы стало несерьёзным, малосущественным. Только сердце билось сильно и часто, словно колёса несущегося поезда.
Но когда воткнули катетер, пелена упала так быстро, словно укрутили пультом картинку.
И запомнился момент пробуждения. Я иду в Раю вдоль океана по променаду. Мы вдвоем идём: с 3оей.
Уже стемнело, и вдоль променада горят фонари. Сквозь грохот невидимых волн шумит прибрежный ресторан. Чуть подрагивают под ласками тёплого ветерка шуршащие пальцы пальм. Прибрежный городок полон искрящейся жизни.
И я иду, и мне хорошо так. Такой добрый спокойный ништяк.
И вдруг — прямо посередине — боль, и ватные ноги, и трубка в носу. И главное, резко всё так. Без переходов. Словно переключили программу.
Так и работает Переключатель.
Переключатель в твоей голове.
В этом мире не найти покоя.
Где я? Кто я?
Лучше малиновый дождь, чем серозное счастье.
Добро пожаловать в гибнущий мозг, расщеплённый на части.
Под флагами красными на улицу выйдем, уснём у башни взошедшего вымени. Лишними станем, поскольку без веры снами сметаем гранитные стены. Скромными станем. Но не устанем.
Сильными станем. Весёлыми станем.
Жить не устанем, вбирая устами.
Сядем, поедем: подайте нам сани!
Чёрная река
Сани…
Вот именно, что сани.
Да и без саней: уйти бы отсюда прочь, в никуда. Навсегда покинуть зловонный, толстой коркой струпьев покрытый берег. Не слышать больше предсмертного визга истязаемых жертв. Не смотреть больше под ноги, опасаясь ступить в невидимый яд испражнений Сторожа. Не ебать узкое, по-сучьи трепещущее очко Бабыдятла. Не ломать голову над шизофреническими откровениями Гаврилы. Не кормить хрящами детей беспокойную крысу. Не срываться с привала, завидев вдалеке почёсывающийся силуэт НЦ. Не изгонять призрак Дебрия. Не сжимать в испуге ягодицы при виде Кроепеда. Не увёртываться от ядовитых плевков чёрного истукана. Не прикрывать глаза ладонью, наблюдая за полётом сокола Гриши… Э, нет. Григория бросать не гоже: полетим вместе.
Вдвоём с востроклювой птицей пытался он покинуть голуботравые степи, усеянные осколками чёрного стёкла. Уйти от озера стонущей крови. От струпьев уйти. От клопов этих мерзких.
Но озеро было заколдовано. Куда бы они ни держали путь, через неясное множество неравных суток оно снова вставало впереди, дыша тёплым ужасом боли.
Тогда двинулись вдоль берегов его.
Сквозь изнуряющий сладковатым ядом ельник.
Хрустя костями обглоданных тел.
На исходе сияющей ночи обсидиановые скалы стеной преградили путь.
Сокол взлетел на эту стену и долго трепетал крыльями, поражённый.
Оказывается, в озеро впадала река!
То был алый поток свежей, энергообогащенной артериальной крови.