— Какое заражение?
— Сторонники режима пустили слух, что в город заброшен источник радиации, который каким-то образом перемещается, облучая окружающих. Кто-то из больных в коридоре, видимо, рассказал тебе об этих идиотских слухах, и ты впал в прострацию. Мы с трудом вернули тебя оттуда. Но потом, как я уже сказал, дело бодро пошло на улучшение, и последние пять дней ты ведешь себя как абсолютно вменяемый будущий отец.
— Абсолютно вменяемый будущий отец, — повторил Костя.
— Ввиду того, что новая власть распорядилась здание больницы в срочном порядке отремонтировать, и затем половину отдать под офис местному муниципалитету, мы вынуждены избавляться от всех, кто, по нашему мнению, способен к самостоятельной жизни и за кем есть кому присмотреть. И от тебя, Константин, я избавляюсь с особенной радостью. Твой бред был интенсивен, но сравнительно скоротечен. Всему виной наше нелёгкое время.
— Ну, а как же? — улыбнулся Костя, — конечно, время во всём виновато. Весело с вами, Ефим Тимофеевич. Ну, да пора и честь знать. Чувствую я себя преотлично… только устал вот слегка, но это ладно: дома отосплюсь. А тем более, что раз вы из-за меня в неудобстве и некотором стеснении, поспешу раскланяться.
Они обнялись все трое, и доктор подарил ему на прощание чёрную статуэтку (презент от соседа-геолога), а Елена сочно расцеловала.
— Ночь уже на дворе. Осторожней! — напутствовал бережно врач.
— Тебя до ворот проводить, Кость? — предложила Елена.
— Да нет, ну что вы… сам дойду.
В вестибюле больницы он случайно бросил взгляд в зеркало.
Подошёл испуганно.
Поспешно вернулся, догнав людей в белых халатах на лестнице.
— Ефим Тимофеевич! Простите, а что это за следы у меня на голове?
Доктор и Лена быстро переглянулись.
— Это ты себя так поуродовал, Костик. Когда в припадке бился, — сожалеюще пожала плечами старшая сестра.
— А чего ж… вы мне не сказали? Стыдно по улице идти… хотя бы маску какую надеть, забинтовать голову.
— Сейчас темно, Кость. Никто эти шрамы не увидит. А дома вы с 3оей приспособите что-нибудь. Парик, там, какой-нибудь, косметику…
От волнения Костя вспотел. Лена подала ему марлевую салфетку.
— Ефим Тимофеевич, вы идёте? — позвали сверху.
— Так, ну всё, Кость, ещё раз удачи тебе. И не дури мне. А ни то живо опять аминазинчиком обсажаю. — доктор скоро пожал ему руку и с громким цоканьем устремился вверх по лестнице. — У нас тут с этим не заржавеет…
— Ну пока, Костян! — Лена манерно помахала ручкой.
Он посмотрел ей в глаза. Они глупо блестели и дёргались как у птицы.
Улыбнулся:
— Пока, Бабадятел.
На улице моросило, но Костя не чувствовал холода.
Его распирало какое-то светлое чувство культурного превосходства над окружающим. В другой раз он бы решил, что пьян. Но где мог он достать спиртного в больнице?
Это был какой-то незнакомый мощный выход энергии.
Хотя до дома было ещё добрых четыре квартала со здоровой площадью, он твёрдо вдруг решил, что пройдёт это расстояние пешком, дабы рассеять этот силовой выброс, а заодно проверить состояние своего здоровья после больничной койки.
Потливый стал какой-то.
Ноги шли и шли без устали будто чужие.
Был внезапно облаян дворовой собакой. Подскочив, шавка залилась пронзительно, но затем, вдруг взвизгнув, отскочила в сторону как ужаленная.
Костя смотрел ей вслед, оправляясь от испуга внезапности.
Бездомных собак надобно истреблять, подумалось.
А вот и дом, где жил Макарыч. Вон в том дворе они впервые попробовали «Рубин». А потом добавили водки, и блевали красными струями.
Как приятно после стойкого провала в памяти пройтись вот так вот по знакомым местам: напоминает Рай.
Хотя, в Раю, наверное, теплее.
На освященной фонарями площади он окликнул знакомую девушку: обжималась с кавалером на лавке у памятника. Завидев его, оба вскочили и бросились наутёк.
— Что, неужели так страшен? — Костя пожал плечами, уставившись себе под ноги. — Чего ж случилось со мной за полтора эти месяца, кто б объяснил… каша из воспоминаний в голове. Бывает каша овсяная, а это — каша воспоминательная. И ни черта в ней одно с другим не сходится. И пугаешься, что постарел. Пугаешься, что так теперь навсегда.
Сбавив темп он пересёк площадь, вошёл под арку и направился к родному подъезду.
Ему пронзительно захотелось тепла. 3оиного тепла. Сладкой зовущей истомы обжимания с самкой человеческой.
Домофон работает, надо же.
Он набрал нужный номер.
— Алё? — голос 3ои после гудков.
— 3ойк, это я. Открывай.
Счастливый визг и писк зуммера.
Не желая ждать лифт, он взбежал по лестнице.
Она ждала его в дверях.
Долго тискались на пороге, не заботясь о любопытных глазках соседей.
Наконец, вошёл.
— Ну… как ты? Рассказывай. Как ты себя чувствуешь, прежде всего? — она хлопотала возле него, помогая разуться.
Ну и бардак развела, подумал Костя и, придвинув лобок, сказал:
— А ты пощупай и убедись как я себя чувствую.
Её рука охватила бугор штанов:
— О-о-о, кто у нас тут…
Присев на корточки, 3оя загородила путь; её пальцы нащупали ствол, влажный и твёрдый.
— 3ойк, давай не здесь, а?
— Нет, здесь. Сейчас! — она с азартом принялась насасывать, и Константину ничего не оставалось делать, как принимать наслаждение.
…О, какой горячий у неё рот! Словно она больна, и её лихорадит. Шаловливый пальчик трогает анус.
— 3ой, всё, пошли! — он подхватывает её подмышки, тащит в комнату.
Она виснет на нём, спотыкаясь. Языки их переплелись, они лижут друг другу рты, соударяясь зубами.
Они пританцовывают, освобождаясь от одежды.
На ней не остаётся ничего, кроме чёрных капроновых носков.
Он валит её на тахту, приподнимает за ноги; дрожащий от восторга язык ласкает вульву.
Она извивается и громко стонет, отталкивает его голову, пытаясь оттянуть захлёстывающее жало оргазма, но он лишь сильнее присасывается к слюнявой раздроченной щели. Она бьётся в судорогах, комкая плед. Пальцы ног сжаты.
Он массирует рукой эрегированный член, быстро приседает над ней, ухватив за лодыжки, опрокидывает, подтягивает, насаживает.
Она вскрикивает, а затем жмурится, теряя дыхание.
Он наслаждается ощущением присутствия в женщине.
Слегка водит ягодицами.
Стягивает зубами носки с её узких с крутым подъёмом ступней, прислоняет к лицу босые подошвы, вдыхает.
Его таз начинает совершать поступательно-возвратные колебания.
Её ягодицы подъёрзывают навстречу.
Они пытаются замедлить темп, но не выдерживают, и срываются в скачку.
Она рычит, царапая его шею и кусая губы.
В глазах Румбо темно, и шумит в ушах кровь: зов предков.
Затуманенным взором окидывает он стены комнаты сплошь в красных обоях.
В Красной Комнате на Красной Простыне…
— Да… да… ещё!.. да… выеби меня… выеби…
Органы красные соприкасались, тёрлись, свивались.