Он еще успел понять, что над ним что-то хрястнуло, опрокинулось, дало ему тупым краем по спине, Затем как тугим узлом скрутило все его щупальца и поволокло обратно — вниз, в подземную западню…
Понял себя Илька живым оттого, что послышалось ему далекое петушиное пение. Сразу привиделась мать. Она шла мимо, не касаясь ногами земли, вся черная и слепая. Встречный ветер пытался развеять ее черноту, да не мог. Только зря рвал на ней платок и подол. Илька вдруг понял, что теперь идти ей да идти такою черной до самой оконечности земной, а там и до смерти, а там и того дальше…
Сердце захолонуло в парнишке от жалости, он потянулся к видению, крикнул:
— Мама!
И сразу же свет ожег глаза, грянул во все горло на заплоте гребенистый петух, заговорили радостные голоса:
— Э! Гляньте-ка! Очухался…
— Они, Резвуны, живучие!
— Это им от древней Онеги передалось…
Тут до Ильки дошло, что лежит он, как маленький, на отцовых руках. Отец так глядит в сыновние глаза, будто ему все известно и ничего не надо ни спрашивать, ни рассказывать.
А некоторое время спустя, не отходивший от постели все еще слабого Ильки, Матвей однажды разбудил парнишку среди ночи. Поднял его на ноги, вывел за околицу, сказал:
— Смотри!
И вот над рекою Полуденкой, над тем самым местом, где покоилось Живое бучало, медленно засветилась чистая зарница. Разгоралась она чуток подрагивая, словно зябко ей было спросонья подниматься над землей. Скоро она оторвалась от вершины Колотого утеса и световым сгустком смело пошла ввысь. В небе она быстро обернулась звездою и вот уже затерялась среди своих сестер.
Александр Силецкий
ГЛИНЯНЫЕ ГОДЫ
Врач вздохнул и резко выпрямился.
— Будем говорить откровенно. Я не берусь утверждать, что ваш муж безнадежен…
— Понимаю, доктор, — глухо, но вполне спокойно сказала женщина.
И только глаза предательски заблестели, да пальцы судорожно стиснули носовой платок.
«Убери ты его, к черту, убери!» — вдруг подумал врач. Он неожиданно поймал себя на том, что платок его безумно раздражает.
Неуместен был сейчас этот белый комочек, казалось, вселявший силы и какое-то ненормальное спокойствие в сидящую напротив женщину, маленькую, хрупкую, почти девочку…
Лучше бы расплакалась, забилась в истерике, вызывая жалость и искреннее желание помочь, чем сидела вот так: неподвижно, молча.
Этим она сбивала плавный ход докторских мыслей, мешала войти в ту роль, которую, по его мнению, необходимо было ему сейчас сыграть.
И от этого все, что он собирался сказать ей, вдруг становилось каким-то плоским, банальным и не нужным никому.
«Ну-ну, — подумал он, — возьми себя в руки. В конце концов не ты, а она пришла к тебе за советом. Ты должен ее утешить. Это твой долг, черт побери».
Но вместо утешения сказал:
— Мы еще так мало знаем о психике. Едва-едва постигаем азы, — он снова откинулся на спинку стула. В таком положении платок не был виден, его загораживал край стола.
— Я люблю его, — сухо произнесла женщина.
Врач чуть заметно развел руками и понимающе тактично улыбнулся.
— Как долго вы собираетесь его лечить? — взглянула она.
— Вы задаете невозможные вопросы. Если все окажется хорошо, лучше, чем мы думаем…
— Дома он рассуждал вполне здраво.
— Это еще ни о чем не говорит.
— Когда он был со мной рядом, никто бы, в общем, и не заподозрил…
— К сожалению, вы не всегда могли его сопровождать. Знаете, людям дана великая способность заблуждаться. Вы не находите, что мы все живем немножечко в идеальном, идеализированном мире? Нам в нем спокойней, что ли… И когда кто-то или что-то диссонансом входит в этот мир…
— Нет, — сказала женщина и холодно, почти враждебно взглянула на врача. — Я никогда, особенно в последние годы, не обольщалась. Я пыталась скрывать — от него, от других… Ведь люди злы на язык.
— Как раз это его и погубило. Если бы вы обратились к нам раньше…
— Я думала, само пройдет, — женщина качнула головой.
— Господи, когда вы отучитесь бояться врачей?!
Врач врачу рознь, — неопределенно пожала она плечами. — Я имею в виду…
— Специализацию?
— Да.
— Ну, конечно! — Похоже, это его задело. — Ранение, простуда — тут пожалуйста!.. Но как только речь заходит о психике…
— Он не хотел, чтобы я обращалась к врачу. Уверял, что все в порядке…
— Еще бы! А сам при этом трезвонил кому попало, что он-де — Шекспир, гений, и может завалить театры драмами, какие вам еще не снились. Это, по-вашему, нормально?
— Но он действительно талантливый человек! Если не больше…
— Вот как? Почему же тогда везде отвергали его рукописи? Почему многие, вполне серьезные и, надо думать, непредвзято мыслящие, литераторы называли его неумным графоманом? Почему? Может ошибиться один человек, два, ну, пять! Но когда такое, с позволения сказать, «заблуждение» превращается в общую точку зрения…
— Вы прекрасно знаете, как она изменчива…
— Сейчас мы не об этом. Факт налицо.
Она вздохнула и грустно посмотрела на него.
«Ты все еще пытаешься себя убедить, — с легкой неприязнью подумал врач. — Конечно, блажен тот, кто… М-да!»
— Его обвиняли в несовременности, — тихо проговорила женщина. — Да-да, в несовременности, в тяжеловесности письма, в излишней театральности, надуманности ситуаций, в отсутствии положительного героя. Хотя сам он говорил, что все его персонажи положительны — других в жизни просто не бывает. А то, что у каждого есть свои слабости и недостатки, что все великие дела рождаются из столкновения добра и зла, — это закон жизни. И, чтобы сказать правду о ней, не становясь ничьим врагом, нужно быть бесстрашным, добрым человеком.
— Таковым он себя, бесспорно, и считал?
— Не знаю. Скорее, наоборот. Он как-то сказал, что доброта к веселости не располагает и ярый оптимизм рождается по скудости ума. Да, фанатичный оптимист опасен. Он не может трезво рассуждать, а претендует на немалые заслуги…
— Довольно спорная идея, — врач перевернул несколько страниц лежавшей перед ним истории болезни. — Вот тут, — он постучал пальцем по бумаге, — ваш муж сообщил, что его просто не понимают. Или делают вид. Оттого и гонят…
— Он мне тоже говорил.
— Но не кажется ли вам, что здесь-то собака и зарыта?! А? Непризнанный гений, мания величия, комплекс эдакой ущемленности — во всем… И имя-то какое себе выбрал — Уильям Шекспир! Тоже, знаете, небезынтересно. Ведь настоящее его имя — Глеб Сысоев?
— Да. Самое заурядное.
— Ну, это уже дело вкуса, — врач отодвинул папку. — Вы поженились…
— Двенадцать лет назад. Теперь — уже почти тринадцать.
— Детей у вас нет…
— Он не хотел. Почему-то боялся. Твердил без конца о какой-то опасности, о несовместимости…
— Чего с чем?
— Не знаю. Он не объяснял. Только месяц назад обронил что-то насчет межвременной любви и неожиданных, непредвиденных последствиях ее…
— Так-так, — встрепенулся врач и, вновь придвинув к себе историю болезни, принялся поспешно в ней писать. — Это уже — что-то!..
— Вот, собственно, и все. Помню, тогда он внезапно умолк и… все. С тех пор ни разу…
— М-да, странности прелюбопытные, — пробормотал врач. — Ну, а работал он…
— На мебельной фабрике. Краснодеревщиком.
— Понятно… И по вечерам писал?
— Да.
— Родственников у него нет?
— Абсолютно. Так он говорит. Когда мы поженились, он был совсем одинок…
— О своей жизни, как я понял, он не любит распространяться.