За спиной заворочался профессор. Он уже был здесь, когда в аппаратную ввалился Бруннер. Вместе с ним сидел парень в синем халате. Халат свисал клочьями, техник трудно дышал, ему прострелили грудь и жить оставалось недолго. Мучительным шепотом, отхаркивая кровавую мокроту, он просил штандартенфюрера сберечь профессора. «Это гений, господин Бруннер… это гений… таких больше не будет…» Сейчас парнишка умолк. Крупные мухи ползают по застывшим зрачкам, но техник не чувствует. Конец. Что ж, лучше мухи, чем вороны. Бруннеру пришлось ударить профессора: тот рвался наружу и бормотал что-то про Марту. Бил Руди, конечно, не сильно, но умело: получив по затылку, Бухенвальд обмяк и перестал действовать на нервы. Теперь он медленно приходил в себя, пытаясь поднять голову с колена техника, куда, удобства ради, пристроил ее Рудольф.
На берегу продолжалась работа. Притащив канистру с бензином, рыжики сноровисто обливали трупы своих, уложенные слоями. Точно так, как учили инструкторы поступать с движущимися мишенями по окончании стрельб. Научили на свою голову. Закончив дело, рыжие парни отошли в сторону, оставив у костра двоих; прищурившись, Бруннер поглядел в щель. Точно: Хохи, скотина. Факел держит. А кто с ним? Нет, не различить. Песню поет. Ну давай-давай, певун, разоряйся, пока наши не прилетели.
— Мааарта… Где ты?
Так. Профессор очнулся окончательно. Сейчас опять начнет проситься наружу. Да пойми ты, чудак-человек, мне ж не жалко тебя выпустить, мне тебя самого жалко. Или тебе на шест захотелось?
— Маааааарта!
Кричит. Понятно, горе такое, но зачем по мозгам долбить? И так на пределе. Бруннер протянул руку, ухватил Бухенвальда за ворот и подтащил к окну.
— Смотрите, профессор! Какая, к дьяволу, Марта? Мужайтесь…
Удо фон Роецки бежал по камням, спотыкаясь, падая, вновь поднимаясь и снова оскальзываясь на мокрых валунах. Рюкзак он бросил почти сразу, бежать с тяжестью на плечах было невозможно. За холмами, где только что утихла беспорядочная стрельба, вздымались в небо густые языки дыма и среди черной пелены прорезывались порой желто-багровые проблески. Горела база.
Проклятие!
В последние дни все сильнее мучили фон Роецки головные боли; сквозь радужное стекло, застилающее глаза, неясным силуэтом маячил Воин. Он приходил с недавних пор очень часто и не просто так, нет! — он хотел сказать что-то очень важное, но головная боль мешала не только понять, но и услышать. Ни в коем случае нельзя было принимать таблетки. Стоит принять, и боли уйдут, но уйдет и Воин. Надолго. Так уже было, давно, когда еще Удо подчинялся опекунам и глотал всякую гадость, прописанную шарлатанами.
Нет, у него есть иное лекарство! Небо, и море, и камни, поросшие мхом. Собрав самое необходимое: немного еды, медвежью накидку, чтобы постлать на время сна, меч (без него он не выходил никуда очень давно), фон Роецки покинул базу. Вперед, только вперед; шагать и не думать ни о чем, вдыхать прозрачный соленый воздух и видеть перед собою желто-зеленые холмы, освещенные неярким северным солнцем. И так до тех пор, пока голова не станет чистой, как лунный свет.
Он зашел далеко, много дальше, чем когда-либо. Мысли становились яснее и сверлящий звон в висках сменится тупым нудным шорохом. Еще немного
— можно возвращаться. У костра провел Удо ночь, то задремывая на несколько минут, то встряхиваясь. Огонь потрескивал на ветвях, сырое дерево разгоралось неохотно, дым щипал глаза, но все это, взятое вместе, становилось лучшим лекарством, единственным, достойным мужчины. Когда же рассеялась короткая ночь, Удо фон Роецки аккуратно скатал шкуру, уложил ее в рюкзак и, съев галету, запил студеной водой из фляги.
Ветер дул с моря, швыряя в лицо брызги. И в его хриплом вое не сразу различил Удо отдаленное потрескивание. А потом над холмами взвился дым, растекшийся по небу, и медленное солнце стало серым, запутавшись в темной кисее. Да, это горела база. Там гибнут викинги! Проклятые охранники, тупоголовые мерзавцы, они ответят за каждую драгоценную жизнь детей Одина! Они ответят — или он не потомок Роецки, никогда ни о чем не забывавших!
Как трудно, оказывается, бежать по прибрежным камням, именно бежать, а не идти; сбивается дыхание, пот заливает глаза, а остановиться нельзя. И брошен на месте ночлега альпеншток, который так помогает удержаться на скользких мхах.
Отец Один, помоги! Братья гибнут там, а я, одинокий, здесь, и нет сил добежать, и ничем не могу помочь… Один, услышь!
И услышал Отец Асов мольбу Воина своего, и в дымной пелене, пронизанной молниями, опустились на плечи Удо белоснежные крылья, упруго затрепетав на ветру.
И помчался Роецки, не касаясь земли, паря над валунами, словно песчинками они были, каких тысячи тысяч на морском дне.
Все ближе база, все горше дым. Но не деревом пахнет воздух, горящим мясом. Гибнут, гибнут викинги, братья мои, я же не с ними… Горе мне, позор мне и печаль! Скорее несите меня, крылья!
Когда же приблизился чадный смрад, оглянулся по сторонам Удо фон Роецки и увидел: стоит он на холме. Нет больше крыльев. И нет базы. Черными пятнами лежат обгорелые стены, и кровля Валгаллы, провалившись, вмяла в песок позолоту. Обезглавленные тела валяются повсюду, и нагие девы бредут к серому дому, гонимые викингами.
Кто совершил зло, ответь. Отец?
Но молчал Один, молчало море, ветер молчал и лишь синий крик рвался из глаз Воина на холме. А на траве, светлая, лежала кость, помеченная руной. Нагнулся Удо взять ее, но не далась, священная. И лишь темнел отчетливо знак, ясный, как знамение.
И смысл знака был: Норн.
Судьба!
Одну за другой рыжики ставили девушек на колени и меч падал на нежные шеи, прикрытые лишь спутанными волосами. Рудольф Бруннер сдержанно рычал, прильнув к щели. Многих из этих девочек он обнимал, они ласкали его грудь тонкими пальчиками, а сейчас их убивают — и он ничем не может помочь. Когда очередная голова падала в красный слипшийся песок, подонок Хальфи делал знак и обезглавленное тело оттаскивали прочь, подводя другую. Боже, эту кровавую мразь я считал другом! Вновь поднимался меч, и прежде чем Хальфи опускал его, Хохи, стоящий прямо против окна, разевал поганую пасть. Море пыталось заглушить слова, но рыжая свинья вопила слишком громко и даже скудный запас норвежских слов, которым располагал Бруннер, позволял понять, чего хотят скоты.
— Дверь! Дверь! Дверь! И — жизнь!
Прижавшись к Рудольфу, смотрел в щель профессор Бухенвальд. Он уже вполне пришел в себя, хотя и выглядел очень скверно. При первом взмахе меча его вырвало прямо на пол, но он не отходил от окна, словно завороженный. В профиль он казался высохшим и остроносым, похожим, скорее, на труп, нежели на человека. Девушки плакали, вырывались, звали на помощь, но это было бесполезно: их держали руки, откованные из стали. Ну ничего, зверюги, погодите, наши придут… Дверь вам? Смыться хотите? Как же! Я ответственный за охрану объекта. Если вас не будет, кто ответит? А? А если останетесь — выкручусь. То-то. Поэтому рубите, детки, рубите, пока не надоест. А мы потерпим.
— Дверь! Дверь! Дверь!
И — истерически:
— Юуууургееен!!!
Дым, черный дым окутал развалины. Угасшее пламя не кормило его, и рассеивался дым по фиорду, прижимаясь к воде и не поднимаясь ввысь. Удо фон Роецки, глядя прямо перед собой, шел с холма к пепелищу и дым отступал, сталкиваясь со льдом неслезящихся глаз. Дым и пламя. И тела на траве. Судьба!
Он шел, не разбирая дороги, но камни казались гладью, словно сами по себе поудобнее подставляясь стопе. Отделившись от остальных, один из викингов двинулся навстречу, на ходу поднимая секиру. И когда солнечный луч, ударив в глаза, растопил лед, Удо фон Роецки очнулся.