— Румянцев покинул Яссы?
— Сразу же по получении рескрипта вашего величества.
Вошел Мамонов. Без доклада, как в собственную комнату. Такое дозволялось только ему.
— Ваше величество, — сказал он, — из Петербурга начали съезжаться гости. Все ждут вашего появления.
Храповицкий закрыл свою папку, поняв, что ему пора уходить. Екатерина посмотрела на него, потом на Мамонова и сказала:
— Хорошо, друзья мои, оставьте меня, я должна заняться туалетом.
В гостином зале императрица появилась перед самым обедом. Гости восторженно приветствовали ее. Граф Николай Салтыков приблизился к ней вместе с молодым полковником Платоном Зубовым. На Зубова она обратила внимание еще в прошлом году: он чем-то напоминал ей прежнего любовника, ныне уже покойного Ланского. Такой же красивый, с такой же робкой улыбкой на устах. Он ей сразу понравился, и когда Салтыков с Шереметевым попросили пожаловать его флигель-адъютантом, она не задумываясь сделала это.
— Вам идет быть полковником, — играя глазами, сказала она Зубову, склонившему голову. — Я рада за вас.
— Ваше величество, — вмешался Салтыков, — доброта ваша безгранична, но я уверен, что по случаю мира со Швецией этот юноша не будет вами забыт. Он заслуживает быть генерал-майором.
Екатерина посмотрела на Мамонова, на руку которого опиралась, рассчитывая увидеть на его лице выражение ревности. Но Мамонов и не думал ревновать. Поняв ее взгляд, он неожиданно поддержал обер-камергера:
— Слова графа совершенно справедливы.
— Коли так, быть посему, — решила императрица и вместе с фаворитом направилась в трапезную.
Обед продолжался около двух часов. О Швеции разговоров не было. Ограничились тем, что выпили за здоровье короля Густава. Кстати, тост в честь его величества произнесла сама императрица. Она больше не грозилась высмеять его в комической опере. С оперой покончено. Она видела теперь в Густаве честнейшего монарха, занявшего, как и она, непримиримую позицию по отношению к событиям во Франции. Именно эти события и обсуждались за столом. Все возмущались созывом в Париже национального собрания, говорили, что в том собрании нашли себе место одни только сапожники, неисправимые пьяницы.
— Это ужасно! — сокрушенно качала головой императрица. — Как может сапожник вмешиваться в дела правления государством! Сапожник умеет только шить сапоги.
После обеда гости разбрелись кто куда — в парк, зверинец, на берег канала. Мамонов пригласил императрицу в комнату, что рядом с ее опочивальней. Когда они оказались одни, он вдруг упал перед ней на колени и со слезами стал целовать край ее платья.
— Объясните, что сие значит? — встревожилась Екатерина.
— Ваше величество, прошу милости. Дозвольте уехать в Москву.
— В Москву?
— Обстоятельства принуждают… Дозвольте сочетаться браком с девушкой, меня любящей.
Екатерина отступила от него и опустилась в кресло, не в силах отвечать. В парке играл оркестр. Минорная музыка звучала как-то насмешливо-нелепо. Мамонов на четвереньках приполз к ногам своей августейшей любовницы и снова стал целовать край ее платья. Екатерина продолжала молчать. Но вот она поднялась, сказала изменившимся голосом:
— Встаньте и поступайте как знаете. Я дозволяю вам все.
В ставке главнокомандующего Потемкина к заключению мира со Швецией отнеслись без особого интереса. Зато весть о женитьбе Мамонова на фрейлине ее величества и его переезде в Москву вызвала многочисленные толки. Спорили-гадали: как все это могло произойти? Государыня ли его отвергла или сам ушел, не выдержав соперничества более юного и, следовательно, более сильного Зубова? И, наконец, кто такой Зубов, откуда он взялся, каков характером и будет ли относиться к Потемкину так же дружественно, как Мамонов?
В армии поползли слухи, что смена фаворитов при царственной особе есть начало конца карьеры светлейшего. Генерал-адъютант Попов делал все, чтобы слухи эти не дошли до князя. Но разве заслонишься от ветра ладонью? Князь и сам понимал, чем может обернуться для него смена фаворитов. Зубов находился под покровительством фамилии Салтыковых, а Салтыковы ни о чем другом не мечтали, как о смещении с высших должностей его, Потемкина.
Потемкин мог рассчитывать теперь только на личную привязанность к нему самой императрицы. И, подумав, он обратился к ней с трогательным письмом:
«Матушка, всемилостивейшая государыня! Матушка родная! При обстоятельствах, Вас отягчающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели Вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех? Каково слышать мне со всех сторон нелепые новости и не знать: верить ли или нет? Забота в такой неизвестности погрузила меня в несказанную слабость…»